— Кое-кого следует просто исключить, им не место в приличной школе…
— Твою мать, иногда их нужно просто выпороть…
Я мог довольно точно определить, в каких проделках участвовала Анна. И почти всегда угадывал. Придя домой, пытался выяснить наверняка. Анна поначалу все отрицала, но потом признавалась, потому что не выносила несправедливости. Отстаивание справедливости всегда требовало иной точки зрения, своей собственной, а не навязанной, и конфликты с одноклассниками и учителями приобретали принципиальное значение.
Когда собрание заканчивалось и все поднимались из-за парт, я начинал грезить о том мальчике. Родители быстро одевались, толпились в коридоре, и тогда он представал передо мной, заслоняя Анну. Обычный хулиганистый парень с сильными кулаками, гордым взглядом и быстрыми ногами. Полон шалостей, но не злобы. Я поспешил за ним вниз по ступенькам, пахнувшим то ли чистящим средством, то ли остатками еды с кухни, пересек отдающийся эхом школьный двор, футбольное поле. Всю жизнь я спешил мимо школьных дворов и постоянно боялся, что меня увидят и окликнут.
Когда Анна была маленькой, у меня все время появлялось желание встать и выразить свой протест на родительском собрании. Заявить, что мы можем не скрывать имен хулиганов и что моя дочь вряд ли в их числе, ведь я — уважаемый полицейский, а моя жена — химик. У нас дома мир и согласие, своих детей я никогда не бил, и поведению Анны, вероятно, есть разумное объяснение. Она не злая, не мстительная, не завистливая, она просто наша дочь… Но почему-то не произносил этой отповеди вслух, не защищал таким образом своего ребенка. В четко сформулированном родительским комитетом своде правил ясно было прописано, что такое добро и зло, что хорошо и плохо, правильно и ошибочно, и вынесенный бездушными судьями приговор не подлежал обжалованию.
Мне хотелось догнать мальчика, я бежал за ним по школьному двору, а он то появлялся, то исчезал в темноте. Он постоянно был рядом, в моей тени, в моих мыслях, в воспоминаниях о детстве. Вот моя мать приходит домой и рассказывает, что учительница хвалила меня. Я лежу, напряженно слушаю, как за ней закрывается входная дверь, как она снимает пальто и вешает его в прихожей, как подходит к моей двери. Слух готов уловить малейшие нюансы в ее голосе, я смотрю, как она складывает мою одежду на стул и поправляет занавески. Когда мама потушила свет и вышла, то оставила дверь слегка приоткрытой. Я смотрел на полоску света, падающего из прихожей, и чувствовал облегчение. Я будто парил. Меня не разоблачили, все было хорошо.
Целый день тревога из-за ее встречи с учительницей не утихала. А после ужина, когда она поспешно, чтобы успеть вовремя, встала из-за стола и пошла переодеваться, волнение поднялось к самому горлу, даже трудно стало глотать. Время до ее возвращения тянулось долго и томительно. Я ничего не мог делать, кроме как лечь спать.
Не знаю, чего конкретно я боялся. Не разоблачений или наказаний, а чего-то более важного…
Когда я возвращался с родительских собраний, Анна уже спала. И если я сам не рассказывал ей утром, о чем там говорили, она и не спрашивала. Казалось, она совсем не беспокоилась, если мы что-то узнаем о ней.
Я помню, как перед сном заходил в комнату дочери, садился на краешек кровати и смотрел на нее в темноте, желая защитить ее от всех невзгод этого мира, предостеречь от бед, спасти от лжи и обманов.
Когда она подросла, мое вечное беспокойство за нее немного улеглось, жалобы на ее поведение поутихли, и мальчик безвозвратно исчез из ее тени. Анна будто и не взрослела, она оставалась такой же шалуньей, никак не желающей выйти из детского возраста, — с быстрыми ногами и лукавым взглядом.
Как обычно, Анна позвонила в свой день рождения. Мы никогда не знали, где она находится, и эти звонки превратились в традицию. Таким способом она делала нам подарок — дарила уверенность в том, что хотя бы один день в году она жива и здорова. Наш подарок мы заблаговременно перечисляли на ее банковский счет. Когда она звонила, то обычно забывала поблагодарить, и мы не знали, дошли ли деньги.
Она позвонила во второй половине дня — мы только что вернулись от Ингвара, который поднимал флаг на флагштоке. Нам было известно, что уже несколько лет она живет в Париже. В тот раз после традиционных приветствий, поздравлений и благодарностей я услышал в трубке:
— Я хотела бы приехать в гости с Томасом.