Я выслушал его, потом мы долго разговаривали. Он рассказал и о своей жене, о том, как после смерти сына они сплотились. Между ними появилась близость, которой никогда не существовало раньше, почти нездоровая близость, говорил он. Словно они стали единым целым. Им казалось, что сын до сих пор существует в этом их единении и силой своего горя они могут вызвать его, пообщаться с ним. Они по-прежнему были родителями, хотя остались совсем одни и больше не имели детей.
На следующий день, когда мы прощались в аэропорту, у меня возникло чувство, что мы давно знаем друг друга. Я долго смотрел ему вслед. Он нес пальто через руку, а другой крепко сжимал портфель, и я подумал, что завидую ему. Страдание из-за гибели единственного ребенка придало его жизни ясность, вескость и остроту. Она обрела четкие контуры. Горе было границей, где заканчивалось и начиналось летоисчисление, единственно правильное. Я подумал, что есть разница между потерей взрослого ребенка и малыша. Каждый вновь прибывший в этот мир ребенок таит бесконечную загадку и надежду на жизнь. И если он неожиданно поворачивает в обратную сторону, то загадка остается неразгаданной и родители до конца своих дней будут пытаться постичь эту тайну. Ребенок, который умирает в более старшем возрасте, успевает стать частью этого мира, превратиться в личность, что, в свою очередь, заставляет родителей понимать, кого они потеряли.
Они оплакивают реальную жизнь, человека, в то время как те, кто потерял новорожденного ребенка, оплакивают божественное творение, не имеющее границ.
Я следил за мужчиной, пока тот не исчез в толпе. Я не стал рассказывать ему о нашей с Ингрид первой дочери. Между его и моими переживаниями не было ничего общего. Меня окружали пятеро живых замечательных детей. Я слышу их смех, разговоры и перепалки. Они суетятся вокруг меня, забираются на меня, тянут за руки и что-то говорят. Дети отвлекают меня и заставляют слушать их, искать, прятаться, смеяться. Мое горе во всем отличается от его горя, потому что оно — счастье.
Так в раздумьях я провел в лодочном сарае несколько дней, небо очистилось, и пришло время заняться поленницей. Все надо успеть закончить к осени. После дождя светило солнце, выползли осы, вялые поздним летом, и забирались под дрова. Я слышал, как Ингрид включила радио, чтобы послушать прогноз погоды на море, ноги по-прежнему были слабыми, руки дрожали. Над заливом сверкало солнце. Названия старых маяков и метеорологических станций, казалось, стали частью воспоминаний об Уддене, как жужжание ос, ослепительный солнечный блеск, знакомый запах сосен и удары топора по колоде.
«В рыболовных районах и на юге Утсиры ветер юго-восточный, восемь метров в секунду… В Алмагрунде северо-восточный ветер, десять метров в секунду, к вечеру затишье…»
И вдруг все тревоги мира покинули меня, а беспокойство, которое принесла Анна, показалось мне самым обычным чувством, которое испытываешь при общении с детьми и внуками. Неожиданно остались только новости по радио, знакомый голос диктора и прогнозы о направлении ветра на бескрайнем море…
Я сидел на колоде, прислонив топор к ноге. Сердце снова ровно билось в груди. Муравей карабкался по моей жилистой руке, пробирался через складки рукава… Так я и живу, со всеми своими мыслями, надеждами и сожалениями. Но по-прежнему живу.
На другой стороне острова обретается старый полуслепой Ингвар, который недавно овдовел. Сейчас он почти не выходит из дому, но по-прежнему может поднять флаг, выкопать картошку и собрать клубнику и малину в своем саду.
Я поднялся и пошел с дровами к дому, потоптался на лестнице, которая с годами все больше проседала. Я точно знал, куда мне ступать и как открыть дверь локтем, когда руки заняты дровами.
Внутри дома пахло по-прежнему — смесью солнца и дерева. Мне вдруг пришла мысль, что дом стал частью моего тела, теплой и загрубевшей кожей. Я знал о нем все, как человек знает все достоинства и недостатки своего тела.
Когда мы в первый раз приехали на Удден, я был бесконечно далек от того, чтобы воспринимать дом как собственное тело. Вот Ингвар — тот был настоящим островитянином и отцом уже двоих детей. Он поджидал нас на причале с привычным выражением превосходства над нами, городскими жителями, которые только что переехали в деревню. Ингрид была уже сильно беременна и постоянно мерзла в своем тонком платье.