Бабушка встретила меня на следующий день. В Стокгольме было прохладно, пахло сыростью и солью. Может, мне это только казалось, но, приближаясь к Центральному вокзалу, пересекая мосты Оштабрун и Централбрун, я видела как Стокгольм не похож на каменный Париж с его толпами народа и духотой. Пена волн, отражение солнца в воде и парусники вдалеке около городской ратуши — кому бы это не понравилось.
У бабушки были седые волосы, загорелая кожа и веснушки на щеках. Она обняла меня и извинилась, что этим летом не получится спрятать мою трубу в шкафчике, который стоял в комнате на нижнем этаже. Она не знала, что историю о музыкальном лагере я сочинила, и полагала, что мне нужно отдохнуть от занятий и утомительных репетиций. К тому же она беспокоилась, что сырость на острове испортит инструмент.
Мы поехали на Удден на пароме, который отходил от набережной Стремкайен. Чтобы встретить меня, бабушка тем летом единственный раз выбралась в город. Она вообще хотела бы забыть о его существовании и, как и я, стремилась поскорее вернуться домой. Та минута, когда дедушка забрал нас у причала на своей лодке «Катрин», стала одной из самых счастливых в моей жизни.
В доме на Уддене мне досталась самая маленькая комната, расположенная высоко в башне. В теплую погоду комната раскалялась до белизны, а когда шел дождь и дул ветер, внутри было холодно и сыро. Из окна я смотрела на море, наблюдала за охотой морских птиц над водной гладью. Шорты и футболки я сложила в ящик под кроватью. Там лежал старый глянцевый научный журнал, скорее всего, его оставил мой отец. На обложке были нацарапанные мамой слова и еще два каких-то рисунка, смысл которых я так и не смогла разобрать. Носки и нижнее белье остались лежать в сумке, которую я выставила за дверь. «Если не носить белье и носки, то и стирать их не нужно!» — подумала я. Мне было очень легко оттого, что я надела тонкие шорты прямо на голое тело. Перед тем как спуститься вниз, поставила зубную щетку в ванной в светло-желтый стакан, на котором до сих пор была пластиковая наклейка с именем Анны. На полу стояла банка с прозрачной и чистой питьевой водой, в кране же вода была соленой и ржавой.
Вот так и началась моя жизнь на острове. Я быстро и с удовольствием втянулась в нее. Мы много купались, чистили рыбу, собирали ягоды, строили хижины или играли с котятами, а если шел дождь — играли в доме в шахматы или монополию. Мы не чувствовали времени. Оно всецело принадлежало нам. Когда нас звали к столу, мы даже не замечали, насколько голодны. Мы не считали дни, но они проходили. Наши ноги огрубели, покрылись загаром. Я не причесывалась, не мылась, мои волосы были жесткими и выгорели от соли и солнца. Я стала частью Уддена. Ни человеком, ни животным, ни деревом, ни водорослями, ни добром, ни алом. Париж смыло. Как толстый слой пыли, город покинул меня вместе с мамой, папой и сестрой. Я похудела и окрепла. Научилась вырезать по дереву, нырять, плавать, грести, чистить рыбу и строить шалаши. Новые шведские слова еще более связали меня с Удденом, погружая в самую его суть. «Салака», «моторная лодка», «хрустящие хлебцы», «сосны» все легче и легче слетали с моего языка.
Каждый раз, когда я говорила по-французски, а это случалось приблизительно раз в неделю, мне казалось, будто я открываю тайник, где спрятано мое детство. Я звонила домой, стараясь не произносить певучие шведские гласные, и лгала, не моргнув глазом, что в лагере все хорошо, рассказывала о песнях, которые мы репетировали, о погоде и шведском столе, над которым мама очень смеялась. Я звонила из спальни на нижнем этаже, где никто не мог меня подслушать. Только бабушка знала об этих разговорах, поскольку я всегда говорила, что мама передает ей привет.
Я не считала, что лгу. Просто мне приходилось хитрить, чтобы остаться на острове. Это не было ни обманом, ни жульничеством. Я старалась во что бы то ни стало удержать на расстоянии эти два мира — Удден и Париж.
Уже став взрослой, я размышляла над этой ситуацией. Почему я подумала, что мне запретят ехать на Удден? Почему даже не спросила разрешения? И почему бабушка никогда не просила дать ей трубку поговорить с мамой, когда я звонила домой? Неужели она знала, что я лгу?
Мама никогда особо не рассказывала о своем детстве нам с сестрой, в том числе и об Уддене. Только то, что она каждое лето жила в очень простом и холодном доме, где всегда скучала по квартире и городу. Раньше остров представлялся мне стылой и продуваемой всеми ветрами тюрьмой, окруженной черной водой, а бабушка с дедушкой были для меня суровой королевской четой, которая держит в страхе своих детей. Я всегда жалела маму из-за ее шведского детства.