— Вам нельзя выходить в таком виде, ведь на улице люди!
С моими одноклассницами все было наоборот. Одежда полностью их меняла, словно покрывала броней, пряча от окружающего мира. Одеваясь, мы становились совсем другими, непохожими на себя настоящих. Юные и румяные, мы шагали через тяжелые стеклянные двери бани, в серых юбках в складочку, гольфах, куртках с вышитым на груди названием школы и тщательно завязанных шейных платках цвета красного вина.
Единственной, кого не затрагивали тайны превращения в раздевалке, была мадам Моро, поскольку она никогда не раздевалась. Она только закатывала свои легинсы, когда мы приходили, и расправляла их, когда все покидали баню.
Однажды мадам Моро сказала, что мы с сестрой научились плавать. Я и не заметила, как это произошло. Глаза щипало от хлорки, и ледяной ветер трепал мокрые волосы. Мы стояли на запруженной транспортом улице перед баней. Усталое лицо мадам Моро ничего не выражало. Она показала на меня, потом на Клер, Натали и Астрид.
— У вас четверых получилось, — сказала она.
После этого мы оставались в школе и рисовали у месье Альбуи, в то время как наши одноклассники продолжали тренировки, пока все они не научились плавать. Последней среди них была Май, моя лучшая подруга.
В первый день на Уддене дедушка взял меня в лагуну; я медленно плыла, а он держал свои большие ладони подо мной. Только если я начинала тонуть, мне разрешалось коснуться их, только тогда. Дедушка следил, чтобы я сама держалась на воде и правильно дышала во время плавания. Я с легкостью делала все, как он велел, никакого сравнения с трудными упражнениями, которым нас учили в бассейне под присмотром мадам Моро.
По вечерам, когда дедушка чистил картошку или рыбу, я с удивлением разглядывала его большие мозолистые руки. Это были те же руки, которые теплым спасательным кругом лежали подо мной в лагуне? Я смотрела на свои руки. Пальцы тонкие, загорелые. Мамино кольцо с жемчужиной, подаренное ей на помолвку, светилось на среднем пальце. Внутри была только дата, без имен, которые обычно гравируют на оправе. Мама призналась, что, когда встретила папу, она была помолвлена с другим парнем, но потом их любовь закончилась, а кольцо ему она так и не вернула.
Ее слова пугали меня. Разве такое может быть? Я снова и снова приставала к маме с расспросами. Но она только смеялась, говоря, что с любовью так бывает. Она встретила папу, и прежний поклонник смирился.
— Поклонник? — усомнилась я. — Вы ведь были помолвлены.
Но мама продолжала смеяться и вновь повторила, что так бывает и тот, кто подарил ей это кольцо, как и мечтал, стал архитектором. У него есть семья, дочь, и жалеть ему совершенно не о чем.
Но я не поверила ей и в знак симпатии к неизвестному архитектору захотела получить это кольцо в подарок на день рождения. Кто-то же должен забрать его в будущее. Мама не понимала, зачем оно мне, жемчужина не была ценной, а простая оправа потрескалась по краям, но мне все равно хотелось иметь его.
Так и случилось. Был поздний вечер, гости уже разошлись, и на кухне громоздились чашки и блюдца с остатками праздничного торта. Мама окликнула меня, достала из кармана кольцо и вручила его мне со словами, что теперь оно мое. Вот так просто и сказала: «Теперь оно твое».
Когда дедушка заболел и мы все узнали, что он скоро умрет, я получила от него письмо. Это было его единственное письмо мне, поэтому почерк был мне незнаком. Я попыталась представить себе руки дедушки, как он сидит за столом на Уддене и пишет мне это письмо. Но ничего не получилось. Тогда я представила его руки на маленьком табельном пистолете, который лежал в ящике комода в спальне. Я никогда не видела дедушку с оружием в руках, только воображала. Мое представление о нем, еще до встречи с ним, как о строгом полицейском, который заставлял маму каждый день в ледяной воде учиться плавать, создало некое напряжение между нами, которое так и не прошло. Он оставался для меня полицейским, и я боялась, что он ударит меня или станет угрожать оружием, которое я частенько доставала и разглядывала тайком, дрожа от страха и прислушиваясь к шагам, приближавшимся к комнате.
В письме дедушка сообщал, что рука его не слушается, поэтому писал он медленно. В это лето поездка на Удден не состоится, после недавней смерти Ингрид ему пришлось переехать в дом престарелых в Салтшебаден, в комнату с видом на Балтийское море. По вечерам он слушал крики чаек, которые возвращали его из небытия. В некоторые особенно удачные дни дедушка «получал в столовой жареную салаку и морошку».