Прошло немало лет, и в Пушкинский Дом поступил архив Павла Лукницкого, собиравшего в 1920-е все о Гумилеве. Среди этой коллекции была и машинопись недопечатанной (недописанной?) статьи «Странный паладин», – некролога Гумилеву, назначение которого не очевидно – то ли он предназначался для домашнего распространения, то ли автор наивно готовил его для официальной печати:
1921 год поистине трагический для русской поэзии. – Только что сошел в могилу поэт исключительного дарования Ал. Блок, как весть о трагической гибели Гумилева больно ударила по сердцам всех истинных любителей поэзии.
Гумилев почти ровесник Блока по вступлению на литературное поприще. Дебютировал он в 1905 году, выпустив сборник стихов «Путь конквистадоров». Годы общественного подъема 1905-6 характеризуются сильным охлаждением к эстетизму и вычурный стих Гумилева, насквозь – особенно в первых опытах проникнутый экзотикой, не мог прийтись по душе широким массам читающей публики, прислушивавшейся тогда скорее к гражданской «музе» мелких злободневных сатириков. Более широкая известность Гумилева, так впрочем и оставшегося поэтом для немногих, начинается даже не с «Романтических Цветов» его, вышедших в 1908 году в Париже, а «Жемчугов», – сборника, который выпустил в 1910 году в Москве поляковский «Скорпион» – патентованный поставщик русских и иностранных эстетов и экзотиков…
На машинописи П. Лукницкий пометил: «1921? 1922? Кто писал?» Но на обороте последней страницы есть помета «Н.Д. Бржевский. 1921». Лукницкому это имя ничего не сказало, а обладателю книжки «Тетрадь первая кружка “Адская мостовая”» оно уже было сообщительно.
В конце 1990-х Гаспаров приехал в Иерусалим на конференцию. Выдающийся филолог XX века вел себя на Святой земле, как и на любой другой. Смотреть достопримечательности не стремился. «План Старого города, как и план древних Афин, – у меня в голове», – объяснял он пристававшим. Оживлялся, когда доходило до профессиональных разговоров. Я рассказал ему уж не помню о какой не весьма значительной историко-литературной проблеме, сказал, что есть у меня два свидетельства, но, может быть, мало этого для выступления в печати.
– Да, – жестко сказал он, – должны быть три точки.
Третья точка в истории московской книжки пришла спустя еще несколько лет с лотка на блошином рынке в Яффо. На лотке лежали книжки на разных языках. Русская была среди них одна – стихи:
Т. Шовен. Повесть. Петроград, 1921.
32 страницы. Тоже «Р.В.Ц.». Типография с не менее эффектным названием, чем Главное Политическое Управление, – типография «Кадима», Птгр., Вас. остр., 5 лин., 28. Книги, печатавшиеся в этой типографии, не обязательно были сионистскими, как выпущенные издательством «Кадима» в 1917–1923 годах (С. Дубнов, Т. Герцль, Б. Борохов и многие другие), – любители русской поэзии помнят, что в этой типографии напечатаны и «Соты» Анны Радловой.
В книжке Т. Шовена содержались опоздавшие на пятнадцать лет дерзания, отчисленные из литературы вскоре после того, как двадцатилетний Гумилев подражал Валерию Брюсову.
Судя по переплету и по семизначной цифре на титуле, книга хранилась в одной из общественных библиотек, откуда списана, или украдена, или зачитана.
Книга не числится в указателе «Русских поэтов» А.К. Тарасенкова. Ее нет в Российской национальной библиотеке (в прошлом – Публичке).
На яффском экземпляре (а есть ли другие – пока не очевидно) под эпиграф из Рабиндраната Тагора («Рука в руке и очи в очи: так наша повесть началась») вклеена фотография – видимо, автора, в студенческой форме. То ли сам «Т. Шовен», поклонник Рабиндраната, достиг Земли Израиля, то ли кто-то из близких ему читателей (читательниц)? Какой-то возможный толчок к разгадке появился буквально на днях: среди книг из собрания покойного академика Хаима Тадмора (харбинца по происхождению, замечательного знатока русской культуры), только что поступивших в Национальную библиотеку Израиля, нашлась почему-то та самая «Адская мостовая»…