шагнувшие из Ильфа в чаты интернетовских флиртов, – это перевод из австрийца Петера Розеггера. Не знаю, правда, много ли меняет это для читателя Ильфа. Сноска ведь является вмешательством в процесс чтения, за властный окрик «Стой-нейди!» надо отвечать. Это пауза. Это предписанный читателю выход из текста с последующим вторичным входом, перечитыванием – после некоторого схождения в низы текста, после сеанса вручения подсобного знания подстрочным, подвальным помощником. При этом движении взгляда вниз в известном смысле заземляется духовный полет текста, вымысел поверяется скукой справочника, и кажется, что не случайно сигналом к спуску служат цифры, которые «для низкой жизни были». Дж. Сэллинджер назвал сноску эстетическим злом, но это зло необходимо для того, чтобы мы понимали то, что понимал между строк исторический читатель, тот, которому некогда адресовались комментируемые нами сочинения.
Восстановление утраченного понимания – это и есть должностная повинность историка литературы. Само же литературное былое при этом вызывающе меняется на глазах одного поколения, на глазах студентов с первого курса по последний. Одни фигуры укрупняются, важнеют, стремительно делают свою посмертную карьеру, других вот-вот побросают со всех пароходов. Конъюнктура здесь зависит от многих случайностей, они же закономерности. Серенького писателя могут поднять на щит, например, краеведы, земляки, потомки, наконец, «заграница». Мне приходилось в печати6 дивиться казусу двухтомника 1987 года «Новообнаруженный поэт серебряного века» (престижное швейцарское издательство «Петер Ланг»), на который можно наткнуться в библиотеке любого американского университета. Двухтомник включал репринт не возбудившей при своем появлении ничьего внимания книжки «Три победителя» (1910) и перевод этой книжки на немецкий. Книга 1987 года издана племянником и тезкой сочинителя. Рейтинг незаметной фигуры – нетрудно было предсказать – должен был измениться. И вот в этом году вестник одного из старейших российских университетов печатает статью о творчестве творца не первых сил.
…Итак для этого изборника мною выделены, согласно условиям серии, работы, появившиеся в бытность мою сотрудником Еврейского университета, в кампусе на горе Скопус, по-русски – на Дозорной горе. Но за пределами его остались статьи и заметки, посвященные трем постоянным предметам моих интересов – биографии и творчеству Анны Ахматовой7, русско-еврейским литературным связям8, источниковедению истории русской литературы XX века, вернее, ухваткам историко-литературной эвристики9 (в последнем случае добрую половину конкретных примеров, в связи с ошеломительным развитием систем поиска во всемирной паутине, пришлось бы заменять, но зато пришлось бы уделить внимание проблеме ненадежности интернетской эрудиции). Эти три темы – особь статья.
В курсе источниковедения мы исходим из предпосылки ненадежности любого текста. Замысел на пути к читателю испорчен ошибками автора, переписчика, редактора, комментатора, самого читателя, описками и очитками. Я отдаю себе отчет в том, что и предлагаемые далее работы могут содержать неточности, недосмотры, ошибки в реконструкции событий прошлого и в интерпретации текстов. Но одна из педагогических задач обучения нашему промыслу состоит во внушении императива усилия, порыва, прорыва. С текстом надо работать, и только потом, по выходным, предаваться размышлениям об эмоциях, своих и автора, воплощенных и вызванных этим текстом, о всяких вечных ценностях, обнаруженных в нем, о том, что «вы, нынешние, ну-тка!» (как говорил горбуновский генерал-майор, «Вот Херасков умел взять быка за рога. А молодежь!») или, наоборот, что уж нас-то, людей XXI-то века, этим не удивишь, – словом, предаваться обычной непыльной практике сюсюкающих дармоедов, как называет этот вид литведов мой первый соавтор. Но работа, как защищает нас пословица, почти неизбежно связана с ошибками.
Что касается уклонов интерпретации, то одну склонность я могу указать сразу. Она проявляется в высветлении и, может быть, в преувеличении значения того, что я когда-то обозначил неповоротливым словом «автометаописание». Но эта склонность объединяет исследователя с исследуемыми, с людьми 1913 года, один из которых, помянутый выше враг никотина В.Н.Соловьев, писал в «Аполлоне» накануне войны, говоря о художественной ценности не как о статической, а о становящейся: «Так как новое искусство соответствует более активному, более деятельному состоянию души современного человека, то и образы его тогда имеют наиболее действенную силу, когда они в себе самих несут историю своего происхождения. Ведь потому так и интересуют современных знатоков и просто любителей искусства вопросы техники. Как это сделано – для нас часто интереснее, чем вопрос о том, что изображает сделанное. Потому так и нравится нам скульптура Родена, что в ней мы видим, как образ возникает из глыб грубого материала».