— Да, пожалуй.
— Ложитесь, одеяло под подбородок. Что ж, диагноз поставили верный: у вас пневмония. Крупозная. Уж болеть, так болеть.
— Значит, больница?
— Будет зависеть от вас. Раскваситесь, падете духом — не миновать больницы. А пока что попытайтесь уснуть. И чтобы снились веселые, бодрые сны. Есть у вас такие в запасе?
— Поищу.
— Ну-ну, не робейте. — И доктор ласково ему улыбнулся. — Пенициллинчик бы вот где-нибудь раздобыть. Надо же, плесень, а дороже золота.
Доктор ушел, пришаркивая, но держась прямо, осанисто. Был на нем кителек, брюки заправлены в сапожки. Из тех, из тех он был людей, что гнали Деникина и ничего на свете не боялись, потому что было у них преотличное настроение.
7
Подошло обеденное время, и в кафе стало людно. Даром что холодно было в этом летнем сооружении. Но уже привыкли к нему за лето, все, кто поблизости работал, привыкли к скорому обеду на утлых столиках, на которых и свой можно было разложить припас, — не строгое кафе, не настоящее, а всего-навсего летний павильон.
Пришли сюда и двое пожилых рабочих с двумя молодыми помощницами, что рушили домик Клавдии Павловны. Пришли и еще от дверей сразу приметили как знакомца Леонида Викторовича. А он просто обрадовался им, поднялся, замахал рукой, зовя за свой столик. Трудно порой одному за столиком.
Девушкам было интересно, что за человек, и они сразу подошли и уселись на пододвинутые им стулья. Степенно подошли и мужчины.
— Выпьем немного, не повредит? — предложил Леонид Викторович.
— Не строим, ломаем, можно и выпить, — соглашаясь, наклонил голову один из пожилых и протянул руку, знакомясь: — Федоров Захар Иванович.
Следом и другие представились:
— Пушкарев Николай.
— Зина.
— Нина.
Обменялись рукопожатиями, раскланялись, и Леонид Викторович пошел к стойке за вином, радуясь этому внезапному знакомству, передышке этой.
В буфете имелся коньяк, и посему, желая как можно лучше угостить сокрушителей стен, Леонид Викторович принес бутылку коньяка. А девушки взяли сарделек на всю пятерку — их теперь пятеро стало, кефира, принесли на тарелке на всю артель гору хлеба. У Федорова и Пушкарева был свой припас, еда из дома. Выложили и этот припас на стол. Водочки бы к этой еде, к куску колбасы и целой селедке, но водочки в кафе не было. Леонид Викторович пожалел об этом, его бутылка коньяка как-то не смотрелась здесь. Но что делать, пришлось разливать по стаканам коньяк. Девушкам поменьше, мужчинам побольше — вся бутылка разом и опорожнилась.
— Стало быть, жили в этом доме? — спросил Захар Иванович.
— Жил. Молодым был.
— Как мы? — спросила Нина. Ей было лет двадцать. Все смеялось, лукавилось в ней. И хоть была она в спецовке, заляпанной, заскорузлой, но и из этой спецовки выступало ее юное тело, упругое и гибкое.
— Нет, старше.
— Так какой же тогда молодой? Вот мы с Зиной еще годик-два поживем — и прощай молодость. Верно, Зинок?
— Верно, — согласилась Зина, смущенно прикрыв ладонью лицо.
Ей тоже, наверное, было лет двадцать, но выглядела она много старше. Глаза у нее были старше. В неприметном, сереньком ее лице удивительно заметны были глаза. Серьезные, упористо-внимательные, разбирающиеся. Труднее жилось? Детство было труднее, чем у Нины? Расспросить бы, узнать бы про их жизнь. А то посидят минут с десять и уйдут, и все, и нет их, и больше никогда не встретятся. А жаль. С годами особенно начинаешь жалеть, что промельком идет жизнь. Ведь вот они, ведь это молодость, которой утверждаться. Не тебе владеть завтрашним днем, не Федорову Захару Ивановичу и не Пушкареву Николаю, а им — Зине и Нине.
— Вы из деревни? — спросил он Зину, ту, у которой были серьезные глаза.
— Из деревни.
— Отец с матерью живы ли? Нет, наверное?
— Померли.
— А вы москвичка, верно? — спросил он Нину.
— Угадали.
— В вечерней школе учитесь, в институт собираетесь?
— Угадали.
— Понимает человек жизнь, сразу видно, — сказал Захар Иванович. — Что ж мы, этот напиток выдыхается.
Все подняли свои стаканы, потянулись чокаться.
— А за что? — спросила Нина. — Полагается слова говорить.
— За вас, — сказал Леонид Викторович. — За вас с Зиной. За молодость. Вам жить. За ваше счастье.