— Они внесли свою лепту в вашу улыбку, — сказал Лосев. — Вас в кино еще не снимали?
— И вы про это! Снимали. Пугалом выхожу. Дело в том, что я не умею улыбаться по заданию. Я человек непроизвольный.
Они вступили в ресторанный зал, направились в самый дальний его угол, где столы были только для избранных, для завсегдатаев. И еще издали стал угадывать Лосев, кто сидит за тем столом, где его ждали, откуда поглядывали. То был знакомый ему народ, в дальнем, а то и близком родстве с его профессией. Он встречал такую свою родню повсюду. В московских Домах кино, литераторов или журналистов, в таких же клубах в Ленинграде, в других городах. Не столько профессии метят людей, сколько люди метят себя своими профессиями. Вот, мол, кто я!
За столом, к которому подходил Лосев, сидел художник лет тридцати с небольшим при бороде и трубке, небрежно засунутой в верхний карман пиджака, литератор, одетый с продуманным вольнолюбием, и тоже молодой еще, другой литератор или журналист, одетый беднейшим образом, но зато дерзко поглядывающий окрест. Сидела еще дама. Миловидная, очень аккуратно одетая, строгая. Заведует отделом в газете? Начальствует в каком-нибудь издательстве? Тут ясности не было.
Подошли.
— Вас представлять нет надобности, — сказал Дамир. — А друзья мои сами представятся. Что вам налить? Впрочем, у нас только водка и пиво.
— Я на минуточку, если разрешите, — поклонившись даме, сказал Лосев. — Цель одна, проглотить рюмку коньяку, чтобы поскорее обвыкнуть после полета.
Дама протянула ему руку, совсем так, как это делается на светских приемах и в кинофильмах про светскую жизнь.
— Елена Кошелева.
Что ж, он наклонился и поцеловал эту руку.
— Очень рад, очень рад.
Дамир пододвинул ему стул и принялся размахивать рукой-веслом, подзывая официанта. Паренек подбежал, уставился на Лосева, не веря глазам, впадая в обожание.
— Да, да, он самый! — сказал Дамир. — И требуется рюмка коньяку. Молниеносно!
— Бутылка, — сказал Лосев. — Лучше грузинский, но можно любой.
Вот и он стал втягиваться в эту игру под кого-то там. А сердце продолжало болеть и душно было, модерновый этот ресторан плохо проветривался.
— Олег Дозоров, — представился художник.
— Вы — художник?
— В смысле рисуем-малюем? Ни в малейшей мере. — Бородатый обиделся. — Это потому что борода и трубка? Стереотип мышления.
— А я кто? — спросил дерзкоглазый.
— А я? — спросил литератор.
— А я? — спросила Елена Кошелева.
— Не смею даже строить догадки, — сказал Лосев.
Его приняли не очень-то дружелюбно, хотя сами позвали к столу. И это тоже было знакомо. Все от случая, какой стих найдет. В одном застолье самоуничижаются, в другом — самоутверждаются. Да ну их, сейчас он их покинет!
Примчался официант, торжественно поставил на стол бутылку.
— Марочный! Туркменский! Только начали изготавливать!
— Вот, мальчики, вот что дарит людям слава, — сказала Елена Кошелева. — Вас так здесь сроду не обслуживали, аборигенов.
— Так ведь… — И официант, не сводя с Лосева влюбленных глаз, изобразил руками, будто жонглирует. — Может человек…
— А вы действительно все это проделывали сами? — спросил Лосева дерзкоглазый. — Или очередной кинообман?
Худо, худо его тут встречали. Осадить, а то и послать их всех ничего не стоило, но это, кажется, были друзья Тани, все они встречали ее на аэродроме. Не могли же у Тани быть пустопорожние друзья.
Вслушиваясь, как все не отпускает сердце, Лосев вялым движением взял бутылку, крутанул, обернув вокруг руки и раз и другой, — нате вам, убеждайтесь! — и стал открывать.
— Ага! — возликовал официант. — Умеет человек!
Он выхватил из рук Лосева бутылку, почтительно склонился, налил только ему.
— Даме, даме, коллега! — сказал Лосев. Он отобрал бутылку и налил Елене Кошелевой, а потом и всем остальным. — И сразу счет. Спешу.
Он поднялся, стоя начал пить, вслушиваясь, как подбирается коньяк к сердцу, как тишает — чудо-коньяк! — боль.
Все тоже поднялись. Официант обслуживал этот столик, как положено на приемах, подливая, держа бутылку наготове, забыв о прочих столах.
— Все-таки надо за что-то же выпить, — сказала Елена Кошелева. — Вот, надумала. За ваше возвращение в родной город! — Она высоко подняла бокал.
— Родной? — усомнился дерзкоглазый. — А что сие означает? Философ, что входит в понятие — родной город?
— Целый набор понятий, — отозвался бородатый, который, оказывается, был философом. — Родился… Родил… Созидал здесь и сам был созидаем.