— Город наш, как страна. Разминулись.
— Смотри, Андрей Андреевич, заскучаешь в одиночку-то.
— Я все время на людях. С избытком на людях.
— Это — другое. Ну, принимаешь приглашение?
— Не сегодня, Рогов. Ждут меня.
— Банкет в твою честь закатывают? Студийные? У нас тут, как кто из Москвы, так банкетик в его честь. В «Фирюзу» везут, а то есть и специальные банкетные помещения, ну и у себя дома, конечно, могут принять, смотря какого ранга гость. Ты как, еще на плаву? Еще уважают?
Надо было устремляться в этот путь за тысячи километров, чтобы выслушивать подобные речи, такие же, какими шуршат коридоры родного «Мосфильма» или Дома кино на Васильевской. Чуть зазевался, и уже кто-то берет тебя под локоть, и язвит, язвит, улыбчиво, участливо, но, главное, старательно приравнивая с собой. Неудачники страсть как любят уравниловку. Там, дома, он умел обрывать подобные беседы, а вот здесь растерялся. Сперва в ресторане его слегка отволочили, теперь вот эта тень из былого на нем приплясывает.
— Слушай, Рогов, мы как-нибудь потом поговорим, спешу, — поднимаясь, сказал Лосев и перешагнул действительно все еще чуть приплясывающую тень. И зашагал, накренясь, спешащей походкой, как там бы пошел, в коридоре «Мосфильма». Но шел он сперва по островку, где должен был встать памятник. На фоне гор, вечных огней и этих стен из стекла и бетона, хранивших книги. Все пройдет — горы останутся. Все пройдет — книги останутся. И женщина под крестовиной балок, удерживающая их, чтобы спасти свое дитя, — и она останется.
Потом Лосев вышел на улицу Гоголя, прочел на табличке, что это улица Гоголя, но ничего не узнал, новые тут были дома. И даже крепостная стена, некогда высившаяся за спиной гостиницы «Дом Советов», — даже и эта древняя горка стала иной, утрясло ее землетрясение, прибило к земле.
Лосев снова вышел на проспект Свободы, зашагал по нему, углубляясь в город, где все напоминало, как падали стены. Не эти, другие. И смертным голосом выла земля.
8
Таня ждала его, стоя в освещенном окне.
— Сюда, сюда! — позвала она, когда он, плутая, пошел по двору.
Он взбежал по ступеням, а Таня уже стояла в освещенном проеме двери. Скрестила руки на груди, всматривалась в него. А он — в нее. Она переоделась, была в простеньком платье, по-домашнему подколола вверх волосы, у нее были Нинины глаза. Почудилось, что Нина стоит и ждет его, — тогда, в той жизни. И он сразу срежиссировал себя, подошел, как тогда бы подошел, уронив руки, за что-то винясь, а вот за что — не вспомнилось. Любимая профессия становилась иногда проклятием, заставляя все время срабатывать какие-то сценки, эпизодики, перебивки по поводу собственной жизни. И путались тогда явь и вымысел, невозможно было понять, где ты — в кино или в собственной жизни. Так и сейчас смешалось все: перед ним не Нина стояла, а Таня, не прошлое, мелькало в глазах — кадрами, наплывами! — а действительность облегла и сжала, придумав такое, чего ни в каком сценарии не сыскать, — перед ним, возможно, стояла его родная дочь. Кстати, а что за жанр предлагала ему действительность, слагая свой сюжет? Типичная мелодрама? А может быть, просто драма человеческая? А может быть, тут не без трагедии, если вспомнить про землетрясение? Но, может, тут и комедии вволю — он ли не смешон сейчас в нелепой роли неопознанного отца? Ну никак не надевался на этот сюжет из жизни нужный жанр. Это вымысел можно загнать в жанровый башмак, а жизнь — ну никак.
Следом за Таней Лосев вошел в квартиру. Таня уже накрыла на стол, где-то раздобыв громадную дыню, желтоватый, ноздреватый брусок брынзы, белую буханку хлеба. И бутылочка у нее стояла, гордясь дешевенькой водочной этикеткой.
Проклятая профессия! Опять включил свои режиссерские глаза Лосев, кивнул даже, мол, все так, все по делу, можно обживать стол актерами. И вспомнил, выщелкнув дурацкое свое зрение, что актерами за этим столом будут он и Таня. Возможный отец и возможная дочь.
— Вы все куда-то уходите, уплываете взглядом, — сказала Таня. — Что — город? Узнали?
— Другой совсем город.
— Но ведь что-то узнали. Все, кто приезжает к нам сюда, ну, из тех, кто раньше жил, до землетрясения, обязательно что-нибудь да узнают. Отыскивают все же что-то.
— Отыскался мой давний по студии приятель Петр Рогов. Сам меня окликнул, узнал. А я бы, случись встретиться на людях, мог бы и не узнать его.
— Да, он очень сильно пьет. И болен. Ему как раз пить ни в коем случае нельзя. Но как ему не пить? Он вам рассказал?
— Рассказал. Так вы его знаете?