— Я, я, деточка.
Голова старой женщины возникла в раме окна. Седые волосы, несметное число морщин. Но глаза не поблекли, и над ними все те же, вмиг узнанные Лосевым, караулили правду строгие брови.
— Аня! Айкануш! — Он кинулся к окну, прижался лбом к этим проволочным бровям, ткнулся губами в старческую, податливую щеку. И вдруг, совсем позабыв, сколько ему лет и сколько лет этой седой женщине, он подхватил ее под локти, приподнял, удивившись, что так легко его рукам, и втащил свою Айкануш, хрупкую, усохшую старушку эту, в комнату. На ней было черное платье, глухое, траурное. Лосев разжал руки, опомнившись. А от стола ему хлопали. Он яростно обернулся на хлопки, и они смолкли. Только брови и глаза, только эти проволочные брови и зоркие, мудрые глаза сохранились от былой Айкануш.
— Что, высохла твоя Айкануш? — спросила старая женщина. — А ты зачем приехал? Нины нет. Опоздал. Долго ехал.
Лосев молчал, опустив голову. Он и глаза закрыл. Так легче было отбежать — туда, где неумолчно звенел смех маленькой, верткой армяночки, зоркоглазой, бедовой, — их верной с Ниной подруги.
— Тетя Аня, как хорошо, что вы пришли, — сказала Таня. — Садитесь к столу, пожалуйста.
— Я не пришла, меня втащили в окно. Даже не пойму, в гостях я или нет. Я не привыкла ходить в гости через окна. Ох, Андрей Лосев, ты все такой же! Почему, скажите мне, умные люди, мужчин не карает время?
У нее был хрипловатый голос, напористый. Ее русский язык был пересыпан острыми камушками. Голос и то, как она произносила слова, будто гнала их каменистым ручьем, тоже жили в ней от былого. И если закрыть глаза, и если забыть, где ты и какой год на календаре, целую жизнь если позабыть, то вот и возвратился ты в ту, молодую свою жизнь, в начало всех решений. Можно так поступить, а можно иначе. Можно уехать из рухнувшего города, а можно и остаться. Он — уехал.
— Послушай, Андрей Лосев, ты что там увидел за закрытыми глазами?
— Тебя, Айкануш.
— О, слишком далеко заглянул! Возвращайся! Танюша, с приездом, доченька. Так вот кого привезла ты из Москвы. А лекарство мне привезла?
— Привезла, тетя Аня.
— Спасибо. Еще хочу пожить. Вот ведь какая она жизнь, дети. Никак нельзя соскучиться. Пожалуйста, сам Андрей Лосев передо мной. Интересно жить, дети.
Она медленно подошла к столу, маленькие шажки ее обрели торжественность. Она торжественно села на подставленный ей Дамиром стул. Неспешно поводя глазами, оглядела застолье и всех участников его, спросила:
— Пируете? А какой нынче праздник?
— Таня вернулась из Москвы, — сказал Чары.
— И не одна, как видите, — сказала Кошелева.
— Так, так, так, так, — покивала седая голова. — Всех вас знаю. Вы хорошие люди. Но зачем столько пьете? Если радость, водка не нужна, если горе, водка не поможет. Мы раньше разве пили столько, Андрей?
— Кажется, чуть поменьше.
— Совсем мало пили.
— Только кончилась война, испытывали материальные затруднения, — сказал философ Гриша.
— Нет, не поэтому. На выпивку всегда найдется. Да, кончилась война. Мы были очень счастливыми тогда. Не хотелось пить.
— По-своему всякое поколение и счастливо и несчастливо, — сказал Гриша.
— Ты все понимаешь! — отчего-то вдруг рассердился Чары. — По-своему.
— Прости, но а как же мне еще понимать?
— Иногда хорошо что-то и не понять. В виде исключения. А то живем, все всё понимая. Задохнуться можно!
— Но в том-то и дело, что никто никого не желает понять! — горячо заговорил неудачливый сценарист, впервые за весь вечер разжмурив колючие глаза. И такие они печальные оказались, такие недоумевающие, будто очень близорукий человек сдернул очки.
Лосев поднялся, отошел к окну, за которым был Ашхабад. Все тот же, что и три десятилетия назад. Ничего не было видно за окном. И потому это был все тот же город. Вот только звезды светились в небе. Те же самые звезды, подтверждающие, что под ними тот же самый город. Упали одни стены, встали другие. Так было, так будет. Что же тогда — город? А город — это не стены, хоть город пошел от стен. А город — это люди, которые в нем живут. Все дело в людях. Можно далеко уехать и быть ашхабадцем, можно жить здесь и быть москвичом. А он кто? Где его город?
За спиной задвигались стулья, там поднимались, там прощались, собираясь уходить. К Лосеву подошла Таня.
— Почему-то вдруг все заспешили домой, — сказала она. — Я не удерживаю, вам надо отдохнуть. — И вдруг спросила: — Как он вам? Мама не хотела, чтобы я шла за него. Трудный характер! — Чтобы ее не услышали в комнате, Таня далеко высунулась в окно, и оттуда, из звездной темноты, шел к Лосеву ее шепот.