В один распрекрасный день и он тоже съехал — уехал. Сам-то он не хотел в этот район, далековато казалось. За то голосовал, чтобы поближе к центру. И еще за то, чтобы с дружками кой-какими все-таки не расстаться. А вот жена вдруг взяла и решила. Может, потому и решила, чтобы он с дружками-то своими в разные концы отъехал. Известно, жены мужскую дружбу, товарищество мужское понять не умеют. Им смешно или досадно, когда весь выходной свой с приятелями у пивного ларька проторчит, им не понять, что это за дела такие у их благоверных во дворе, что за радость в этом «козле» проклятом, в этих спорах бесконечных про хоккей и футбол. Им не понять. Вот они и досадуют, всячески исхитряясь порушить эту мужскую компанию, где смехом, а где и криком. А тут как раз случай такой вышел, что можно в разные концы Москвы разбежаться, всю эту дружбу-пьянку в миг один разметать. Вот жены и ухватились за этот случай. И так все обделали ловко, что и двух даже дружков вместе в новых домах не найти. Врассыпную по Москве всю компанию пустили. Кто где — и адреса нет. Да хоть бы и был. Приятель тогда приятель, когда рядом. Вышел во двор, а он тут уже. И другой и третий. «Привет!» — «Привет!» — «Закурить есть?» — «Найдется». А если вот Колька Чиж тут, а Ванька Косой за двадцать километров, так это все одно что в разных городах они поселились, даром что считается, что живут в одном городе. В одном, да концы велики. Ну, а по телефонам переговариваться — это жены умеют. По телефону от сигареты не прикуришь и кружкой о кружку не цокнешь.
Конечно, на новом месте и новые друзья заведутся. Будет это. Да когда еще. Да и уж не те. Те-то смолоду заводились, когда друзьями только и обзаводятся. А там, потом — это уже не друзья, а знакомые, а соседи. Поговорить — можно, даже кружечку распить можно. Но за плечами-то у этого приятельства нет ничего. Ни случаев никаких, когда дружба проверялась, ни опасности молодой, какую вместе отведали, ничего, ничего, что память бы сберегла. А без этого какая уж дружба?
Вот и выходит, отъехал за десяток-другой километров, в том же городе и остался, а все не так, все не то. Будто кончилось что-то в твоей жизни, будто началось что-то. Радостно на душе, а и печально. И не понять себя, этого в себе, кури не кури.
А во дворе — да какой это двор, только название, что двор, а это площадь целая, и вся она как на ладони, — кустики редкие, деревца чахлые, а во дворе этом самом, если и погулять, так только малым ребятишкам. Им тут и песочек приготовлен, качели поставлены. Добро бы качели, а то так — детский какой-то агрегат, не взлететь, но и не упасть по-настоящему. Да и во двор не выйдешь, а если и выйдешь, то затем, чтобы мимо пройти, пересечь для дела — в магазин там, в прачечную, в библиотеку. Постоять на этом дворе и в голову не придет. Зачем? Детский садик под открытым небом.
Там, в Докучаевом, что ни подворотня, то сразу и двор за ней. И в каждом дворе посидеть можно, поговорить. Идешь, а тебя окликают: «Колька!», «Чиж!» Даром что «Кольке», «Чижу»-то уж за сорок. Да и окликателям иным и поболе. А все — «Колька» да «Колька». И ты тоже в ответ: «Здорово, Сашок!», «Привет, Хмурик!» А Сашок уже лысый, а Хмурик — седой, и борода седая, не бреется, вишь, наш Хмурик по неделям. Скажешь, пошутишь: «Смотри, Хмурик, как бы в хиппи не зачислили. Видел по телику?» — «Видел, не зачислят. Меня наш участковый отстоит».
Так вот на улыбочках, на шуточках и идешь от скамеечки до скамеечки, от двора к двору. Там посидишь, тут посидишь, — если и не главных приятелей встретил, то уж наверняка хороших знакомых.
Дома вокруг, что говорить, старые, трухлявые, теснота в них, да зато есть с кем словом перемолвиться. Тебя все знают чуть что не сызмальства, и ты всех знаешь.
А здесь… Хорошо здесь, что говорить, но…
День нынче был у Чижова пустым-пустой. Он нынче в вечернюю заступал. Поспать бы, да не спалось. Все вот похаживал по квартире да покуривал. Все вот радовался да грустил. Так и солнце встретил. Хорошо оно тут, светило это. Впечатляет, как выкатится из-за высокого дома в четырнадцать этажей. И ты тоже не низко стоишь, и ты тоже на десятом этаже. И все видать преотлично, как вдруг загораются стекла в домах, красными делаются, как при пожаре, — это в дальних домах, где солнце уже показалось. А рядом, а у тебя тут, пока только кромка над крышей дома закраснеется, пока только отсвет красный. И вдруг… На Докучаевом такого не было. Там домишки друг друга так обступили, что и днем в ином углу сумерки. Там солнце как-то без торжественности объявлялось. День — вот солнце. Вечер — вот и нет его. Обыкновенно. А тут все торжественней. Потому что стены белые, что высоки, что дома просторно стоят? Поэтому, конечно. Минусов своих тут хватает, сквозняки тут от этой шири, дворов настоящих нет, до магазина бежать да бежать, до работы ехать да ехать, друзей-приятелей нет никого, — минусов хватает. Но и плюсов много. Их и перечислять нечего, они — вот они, перед глазами. И это вот солнце, шар красно-золотой, что встал над крышей, — это вот тоже здешний плюс. Только в деревне или на рыбалке доводилось Чижову увидеть такое солнце. Но чтобы в городе… Нет, в городе такого солнца он не припомнит. И себя таким не припомнит. Вот стоит у окна, распахнув его торопливой рукой, вот дышит всей грудью, дивясь, что так сладок, так чист воздух, и смотрит, смотрит на солнце, дивясь ему, дивясь и себе, той тишине и радости, которую вдруг сам в себе ощутил.