И вот она и школа, куда им сегодня идти втроем. Ребятишки там толкутся. Издали не разобрать, кто да кто. Может, и его Степа и Катюша там. Красные галстуки издали видны да белые передники. Прыгают галстуки, порхают передники. Ребятня…
— Может, и твои там, Виктор Викторович? — спросил Чижов.
— Да вот, не разгляжу. Вроде бы. Не разгляжу. Дочка у меня. Высоконькая. Двое старших померли. Одна осталась.
— И я не разгляжу. Двое у меня. Сын и дочь.
С ними рядом встал Сырников и тоже всмотрелся в ребячью толчею.
— Отыскал? — спросил его Чижов. — Погодков своих отыскал, товарищ Сырников?
— Не разгляжу. Там должны быть, раз перемена. Они у меня непоседы, скакуны. — И у него тоже странными глаза стали. Будто промылись.
— Ну что, отцы, повторять будете? — насмешливо окликнула их от стола Клавдия Ивановна. — Есть еще одна, отыскалась.
— Отваливать будем, Клавдия Ивановна, отваливать, — сказал Чижов. — Нам нынче в школу.
Он взял своих новых приятелей под локти, и, теснясь, они пошли к двери.
— Пятерочка на подоконнике, — сказал Виктор Викторович, проходя мимо хозяйки.
— Конфетки, прянички свои прихватите, мужички! Ну и мужички!
Чижов оглянулся:
— Дарим. Пожуй, вспомни молодость…
И они ушли.
ЧУЖОЕ МЕСТО
ВОЛОДЯ СТОЛЬНИКОВ, говорят, чуть ли не от рождения был наделен удивительным свойством подмечать все смешное. Не злобно как-нибудь, не для того, чтобы посмеяться над беспомощностью людской. Нет, он не принимался хохотать, подметив что-то уж очень смешное. Он смеялся не часто. Улыбнется — и все. А так как близкие его почти всегда ничего смешного не видели там, где это видел Володя, то он и улыбаться привык не очень широко, не вызывающе, не обидно. Он рос деликатным мальчиком, нешумливым, неразговорчивым, но улыбчивым. Порой даже загадочно улыбчивым.
Это дар — такое чувство смешного. С годами так и выяснилось, что это дар. Володя стал пописывать, потом киноинститут окончил, сценарное отделение. И еще студентом он уже обратил на себя внимание: умел как-то так написать диалог, так какой-нибудь повернуть эпизод, что просто нельзя было не рассмеяться. Дар этот и имя себе обрел: Володю нарекли комедиографом. Комедиографом от природы, конечно. Ведь жизни всерьез он не знал. Из школы — в институт, из института — на студию, на одну, на другую, где требовалось срочно спасать какой-нибудь серый, хмурый сценарий. И Володя спасал, не ведая жизни, но тонко подмечая в ней все смешное. Без пережима, являя и зоркость и вкус.
В этот южный город, где была киностудия, Володю Стольникова вытребовали срочной телеграммой. «Горел» некий фильм. Актеры отказывались произносить диалоги, увязая и запутываясь в скучнейших фразах. Не помогли и актерская отсебятина, и режиссерское вдохновение. Весь крик этот и все это шаманство на съемочной площадке тоже не помогли. Не шел текст, не произносился. Надо было писать его наново, надо было пронизать текст юмором. А юмор — кто не знает? — требует особого дарования. Решено было вызвать Володю Стольникова. Выбор пал на него еще и потому, что автор сценария был человеком на редкость самолюбивым и разве только на помощь скромнейшего Володи Стольникова и соглашался. А то ведь иной подсобит на грош, а расхвастается на всю планету: «Я, мол, спас фильм!» Володя не был таким хвастунишкой. Не выпячивал себя…
Милый, скромный, улыбчивый Володя Стольников за какую-нибудь неделю переписал несколько эпизодов в погасшем сценарии, раздул в нем искорку, огонек родил, и — дело пошло. В кино, когда дело начинает идти, все добреют, веселеют, щедро делясь друг с другом то ли своим талантом, то ли чужим, то ли своей удачей, то ли чужой. Какая разница, что за счеты? — шло бы дело, набегала б удача. В кино, когда дело ладится на съемочной площадке, то все начинает ладиться, всеобщее возникает счастье. И это вот счастье всеобщее, всей, стало быть, съемочной группы — от осветителя до режиссера — и есть самое пленительное, чем покоряет людей кино. Трудно, тягомотно порой живут в нем люди. Бедно порою. Но это вот счастье нечастое, эта вот удача на всех все искупает! Кино привораживает и пленников своих не стережет. Их и силой из этого плена не вызволить…
Да, работа пошла, а снималась только эта одна картина, ибо студия была маленькой, но для города, где находилась она, была чуть ли не центром его культурной жизни. Ибо город тоже был маленький, и если бы не студия, не киносказочный ее мир, то жил бы город всего лишь только курортной суетой… Словом, работа пошла, и юный виновник всеобщей удачи был на студии обласкан.