— Что ж, легенда подходящая.
— Я — историк, мне надобны факты. Давно собирался порыться в архивах, старые краеведческие книжки полистать, да все нет времени. Впрочем, так ли уж это важно, каким именем и почему наречены эти два холмика, да поле, да смешанный лесок, да десяток-другой изб на земле Российской?
— Так вы историк? Славное занятие. Почему, а мне кажется, что важно и про эти два десятка изб разведать, с чего у них началось.
— Конечно, конечно, но велика Россия. Бог мой, сколь причудливы имена иных селений. И не у одних только у нас. К примеру, в Штатах, а страна эта, как вы знаете, молодая, ее население складывалось из эмигрантов, так там вы можете встретить и Москву, и Париж, и Вену. Крошечный городок и, нате вам, — Париж.
— Я слышал об этом. Тоска по родине, да? Первые поселенцы, наверное, долго еще тосковали по родной земле. А уж потом только привыкли, стали американцами.
— И тоска по родине и простота решения, когда легко достигается единство мнений. Назвать город, поселок, даже человека назвать — дело не легкое, требующее фантазии. А тут все просто. Переселенцы из Франции — Париж, переселенцы из Англии — Лондон.
— А — Раздоры?
— Была тяжба с помещиком — вот и Раздоры. Но, повторяю, это легенда, а факты могут все опровергнуть. Легенда тоже часто результат нетрудных размышлений, скользящей по поверхности логики. Истина же требует усилий мозга, исследования, сопоставлений — словом, волевого напора. С истиной трудно. Ее надо добывать, воевать, защищать.
Говоря все это, Всеволод Андреевич поймал себя на мысли, что ему хочется понравиться Сергею, произвести впечатление. А зачем, собственно? Сейчас они повернут от магазина влево, потом, спустя двести метров, снова влево и — стоп, приехали. А там, свершив еще небольшое усилие по транспортировке телевизора от калитки до дачной веранды, свершив затем нехитрый обряд передачи из рук в руки, ну, скажем, десятки, предстоит им расстаться на веки вечные. И какая важность, что будет думать о нем этот, спору нет, милый человек, погоняя свой самоварчик назад к Москве? Да и станет ли думать? Заработал — и дальше, дальше, дабы нового подхватить клиента, дабы копились денежки, чтобы можно было рвануть в отпуск к вожделенному Черному морю и прокалиться там до самых костей.
— Вон там впереди магазинчик по правую руку, — сказал Всеволод Андреевич. — Прямо перед ним легла дорожка влево. Нам — туда.
Сверкнул самоварчик. Покатил, въезжая во внутренние порядки дачного поселка, в котором и детство и юность прошли Всеволода Андреевича, где знал он всех и все его знали, хотя в последние годы живал он тут не часто, далеконько порой заносило его в последние годы.
— Хорошо тут у вас, — сказал Сергей. — Тихо.
— Да, тут тихо. И все больше старики живут. Старики даже и зимуют.
— Если печка есть, отчего и не перезимовать. Москва — рядом, а ее вроде нет. Снег. Сосны столетние. Лес. Речка. Хорошо!
— Вы откуда родом?
— Москвич. В Лялином переулке возрос. Знаете, у Земляного вала? Там и живу.
— Там вроде тоже тихо.
— Относительно. Садовая гудит, улица Чернышевского гудит. У нас старый дом, а стены подрагивают.
— Мы, можно сказать, соседи. Я в Потаповском живу.
— Да, совсем рядом! — обрадовался Сергей. — Где вы там?
— А вот в одном из военных домов, — сказал Всеволод Андреевич. — Знаете, по правую руку? Когда-то в них одни военные жили, отсюда и это название.
— Вот и еще одно имя-легенда.
— Это не легенда, это у нас на памяти.
— А пройдет сколько-то лет, и все позабудут, почему дома ваши зовутся военными. Там и военных-то, может, к тому времени не останется.
— И сейчас почти никого. Дети, внуки живут тех военных. Я вот — внук.
— А кем был ваш дед?
— Комкор Василий Кудрявцев.
— Нет его?
— Нет его.
— А отец?
— Комдив Андрей Кудрявцев.
— И его нет?
— Погиб в сорок четвертом.
— Простите, что все спрашиваю. Вы вот сказали, что вы историк. А почему не военный? Как дед, как отец.
— И историку без войны не обойтись, — чуть-чуть поучая, сказал Всеволод Андреевич. — Иной историк до конца дней своих воюет, хотя давно уже мир в тех краях, где для него война. Все исследует, кто кого и как поколотил.
— А вы, что вы исследуете?
— Я ныне в международники угодил. Даже по телевидению, знаете ли, выступаю. Все больше про Латинскую Америку. Не доводилось слушать? Лик мой не припоминается?
Кстати спросилось, хвастовства тут никакого не было, а все-таки Всеволод Андреевич почувствовал себя неловко, когда Сергей пристально глянул на него. Бесхитростные у Сергея этого были глаза, но умом светились. Что еще подумает? Не сочтет ли бахвалом?