— Клыч, дорогой, я разговаривал с гномом, — сказал Леонид. — Прости, ко мне пришли, — сказал он в трубку, нет, трубке и осторожно уложил своего гнома на рычажки, похожие на оленьи рога. Ничего удивительного, гном ездил по лесу на оленьей упряжке, — Клыч, дорогой, я несказанно рад тебе.
— Выпил?
— Да, утром. Два стакана чаю.
— Тогда это от счастья, что начали снимать фильм?
— Садись, Клыч, и не напоминай мне об этом фильме. Говори о чем угодно, только не об этом.
Клыч быстро подошел к Леониду и быстро коснулся пальцами его ладони.
— Спасибо, Леня. Знаешь, я сбежал оттуда. Знаешь, я рад, что не работаю в этом фильме. Сперва обиделся, а теперь рад. Слушай, почему это так? Почему утвердили самый плохой сценарий? Ведь те два были лучше, очень даже лучше. Ты что-нибудь понимаешь?
— Садись, Клыч, садись на диван и давай поговорим о чем-нибудь другом. Не о кино, а о чем-нибудь другом. Ты давно женат, Клыч?
— Два года.
— Мне нравится твоя жена. Ох, прости! Это, кажется, не совсем в ваших обычаях — хвалить чужую жену? Но я хотел только сказать…
— А я понял, что ты хотел сказать. Не оправдывайся.
— И твой сын мне очень нравится. Такой же курносый, как и папаша. Сколько ему?
— Год и два месяца.
— И три дня и пять часов и шесть минут. Ты счастлив?
— Леня, чай был наполовину с араком?
— Даже без сахара, а не то что с араком. Сахар в нашей колонии имеется только у Руховича. И знаешь почему?
— Интересно.
— У нас у всех его крадут, а у него нет. Он насыпал свой сахар в банку из-под какао, затем вырезал кружок из бумаги диаметром с банку, написал на этом кружке «Стыдись!» и положил его поверх сахара. И представь, кто бы там ни рыскал в его номере: уборщицы, администраторы, полотеры — все до единого стыдятся.
— Среди уборщиц есть туркменки? — насторожился Клыч. — Те, что крадут, туркменки?
— Ну ты хорош! Ты просто великолепен! Тебя это всерьез интересует?
— Всерьез.
— Нет, Клыч, среди уборщиц нет туркменок. Их вообще нет в гостинице, твоих туркменок. И в парикмахерских, и в столовых, и в магазинах. Вы попрятали своих туркменок. Хорошо ли это, Клыч? Скажи, дипломированный деятель культуры, хорошо ли это?
— Хорошо, — убежденно сказал Клыч, убежденно и серьезно. — Мы маленький народ, и наша сила в гордости. Если женщина не горда, у нее вырастет не гордый сын. Женщина не должна быть в услужении.
— А мужчина?
— Мужчина может постоять за себя. У него кулаки. И вообще он мужчина.
— Убедительно. Тысячу лет назад думали так же. Тебе, дорогой Клыч, тысяча двадцать пять лет. Скажи, ты не чувствуешь усталости, бремя лет тебя не гнетет?
— Нет. А что, ты прав, Леня. Иногда мне кажется, что я жил давным-давно когда-то. Водил караваны, участвовал в набегах, бывал в Персии.
— И было у тебя четыре жены и дюжина сыновей.
— Нет, не смейся. А тебе разве не кажется иногда, что ты жил на земле и раньше? Ну, в те самые времена, которые тебе особенно нравятся из истории? Какие времена тебе особенно нравятся, Леня?
— Не времена, а люди.
— Хорошо, пусть люди.
— Когда-то я мечтал быть Наполеоном.
— Так. А еще?
— И Александром Македонским.
— А еще?
— Но самой моей заветной мечтой было стать пожарником.
— Ну вот, снова ты все поднял на смех!
— Это я с горя, Клыч. Ведь я так и не стал пожарником. Ну, а Наполеон, когда я подрос, померк в моих глазах. Он был захватчиком, оказывается. И Македонский был не лучше. Подумать только, он даже посмел в Туркмению вступить. Кстати, вы не встречались? Тогда, в бытность твою до нашей эры?
— Нет, с ним нет. Но я гнал его воинов. Я гнал их с нашей земли. Я и горстка моих товарищей. Крошечный отряд. Но мы наводили ужас на завоевателей. Наши кони были быстрее ветра. Наши стрелы всегда настигали цель.
— Помню, помню, мне докладывали о каком-то отчаянном кочевнике из племени теке. Так это был ты?
— Я. Но только из племени иомудов. Нас считают не воинственными, но это не так.