Леонид придвинул новый лист бумаги, быстро начал писать. «Маша! Не удивляйтесь моему письму…» И снова перечеркнул крест-накрест написанное. О чем он станет говорить? Смеет ли он вторгаться в чужую судьбу, да еще к тому же ничего наверняка не зная? Не смеет! И уж по крайней мере не в письме начинать такой разговор. Вот вернется он в Ашхабад, вот тогда и состоится у них разговор. А не поздно будет?..
Леонид взял новый лист бумаги, задумался над ним. Как все просто: лист бумаги, чернильница, ручка, и ты один в комнате, и тихо кругом. Пиши! А о чем? Ты отвык писать, ты отбился от этого дела, во имя которого и в институт поступал, во имя которого, думалось тебе, и живешь на свете. Ты пишешь уже два года все чепуху какую-то. Ты заключения по сценариям пишешь, ты докладные о работе отдела пишешь, ты, наконец, какие-то халтурки тачаешь — рецензию, очерк, дикторский текст. А настоящего, своего, пережитого, писательского — этого ты и не пытаешься писать. Два года выброшены в никуда. И нет и сценариев, на которые ты строчил заключения, их и не будет. Они будут, они даже есть, но их нет, они всего лишь бумажные стопы, переплетенные и занумерованные. Вариант пятый, вариант десятый. Сценария нет, если нет по нему фильма, а фильмов не будет. Так что же, уйти? Подать заявление об уходе? Куда уйти? Из кино уйти? Совсем? Уйти, бросить то, что любишь, чему учился? Из кино добровольно не уходят. Нет, не уходят!
Леонид встал, схватил чайник, чтобы занять себя чем-то, и пошел на кухню. Долго там разжигал примус, так накачав его, что примус вот-вот должен был взорваться. Ну и пусть, ну и взрывайся!
Потом Леонид пошел в ванную. Хороша ванная! Пол под умывальником провалился, дыра кое-как прикрыта досками. И нигде, ни на кухне, ни в ванной, нет электрических лампочек. Хороша квартира!
Леонид вернулся в кухню, погасил осатаневший примус, взял чайник, прихватив обгоревшую ручку носовым платком, и пошел по темному захламленному коридору, ориентируясь на тусклое пятно света, выбивавшееся сквозь дверную щель из его комнаты.
Зазвонил телефон. Чудо-телефон! С отсыревшим, похоронным, придышливым звоном. Леонид перенес чайник из правой руки в левую и снял трубку.
— Леня, ты?! Ленечка, ты?! — Это звонил Птицин. Ну что ему понадобилось? И пьяный голос. Пить будет звать? Не пойду!
— Да, я.
— Леня, слушай, друг ты мой золотой, слушай!.. Леня, только что примчался Бурцев!.. Леня, Ленечка, Сталин смотрел наш фильм!.. Слушай, Леня, он ему понравился! Сталину-у! Он сказал, Леня, про наш фильм, что это «солнечный фильм». Это его слова! «Солнечный фильм» — его слова! Приезжай! — Птицин повесил трубку, спеша обзвонить всех прочих. А Леонид поставил чайник на пол и сел рядом с ним, не чувствуя, что обжигается об его бок. «Вот оно — чудо!»
Часть третья
ОДИННАДЦАТЬ СЕКУНД
1
ДЕНИСОВ ПРОБЫЛ месяца полтора в Ашхабаде и вновь прилетел в Москву, прихватив с собой Володю Птицина. В Ашхабаде Денисов сдавал фильм местному руководству. Фильм понравился. А интересно, как бы он мог не понравиться? Уже появились в газетах первые отзывы о нем. Писали разное, отметки фильму выставляли от тройки до пятерки, но не было статьи, где бы не утверждалось, что это «солнечный фильм», что он пронизан солнцем.