А каким ему еще быть? Ведь это не он попал в землетрясение, а она.
— И ты не изменилась, — сказал он. Это была ложь, она изменилась. Она погасла. Не постарела, а погасла. И у нее странные были глаза, все время бегали глаза, подведенные, с наплывающей на них краской, мутные, утратившие свой цвет.
— Правда? Пополнела вот только. — Она села на пододвинутый им стул. — На мое письмо не обижаешься? Все бабы дуры. Вот захотелось написать тебе, похвастаться захотелось, что счастливая. Не обижаешься?
— Да что ты, Ира! Я был рад за тебя.
— Рад… Рано мы обрадовались с тобой, дружок. А знаешь, как я спаслась? Работала, вот и спаслась. В нашем кабаке никто не погиб. Пьяницам — счастье.
— А муж?
— Сожитель-то мой? Погиб он. Когда дом раскопали, его в хозяйкиной постели нашли. Вот тебе и муж, вот тебе и хозяйка-святоша.
— А Макс, собачка твоя?
— Потерялся Макс. Зайдешь? У меня хибара сколочена. Все на том же месте.
— Зайду, — сказал Леонид, хотя знал, что не зайдет.
Да и Ира поняла по его голосу, что ждать его нечего. Она поднялась, кивнула ему отчужденно и пошла к стойке не своей, не раскачивающейся походкой.
7
Леонид скоро пообвык в этом городе из руин, научился ходить по его улицам, не поднимая глаз, полагаясь на память. В памяти хранился былой город, недавний, и надо было только не поднимать глаз на рухнувшие стены. Но вот притерпеться к сладкому зловонию, жившему в воздухе, было невозможно. Все время хотелось ополоснуть лицо и хотелось куда-то нырнуть, туда, где чистый воздух. А его нигде не было, и даже вода, чудилось Леониду, продушилась зловонием и пожирнела.
Пыль стояла над городом, она слилась в сплошную тучу, которая то припадала к земле, то взлетала невысоко, но от города отлетать не собиралась. Рваные крылья этой тучи, колыхаясь над улицами, казались крыльями громадного стервятника. Выпростаться из-под него было некуда.
И все же люди жили во всем этом: и в пыли, и в зловонии, и в нагрянувшем небывалом холоде, в этих вот землянках, времянках, палатках. Жили, заново вживаясь в жизнь. И было это геройством, но только никто не знал, что это геройство, не думал так о своей жизни. Напротив, хотелось поскорее привыкнуть, забыть или хотя бы забыться. Мешали сны. Весь город видел сны. Весь город пробуждался от малейшего толчка, а толчки, хоть и совсем слабые теперь, случались чуть ли не всякую ночь. Пробуждаясь, еще не отрешившиеся от страшного сна, одного и того же, одного и того же из ночи в ночь, люди выбегали на улицы. Стены их времянок были не опасны, да и толчки были ничтожны, но все равно все выбегали на улицы и, путая сон и явь, вслушивались мучительно, не загудит ли снова земля тем страшным, неслыханным, необъяснимым гулом. Земля молчала. Люди снова укладывались спать. И снова до первого толчка, которому обязательно предшествовал страшный сон, один и тот же, всегда один и тот же. Для каждого свой собственный сон, но для всех вместе про одно и то же — про землетрясение.
Леонид исходил весь город, каждый день у него начинался с путешествия на какую-нибудь далекую улицу, вернее, к руинам этой улицы. Похоже было, он что-то искал там. Но он ничего там не искал. Улица была незнакома ему, он раньше не бывал на ней, никто из его друзей не жил там ни раньше, ни теперь. А шел он на эту улицу, пересекая весь город, лишь затем, чтобы пересечь весь город, будто спеша куда-то, будто по делу, шел, чтобы миновать как раз те улицы, которые он знал, где некогда жили его друзья и где теперь их не было. Он не мог понять этого, не мог смириться с этим, он не доверял глазам, он доверял памяти. В памяти жил былой город и были все живы. И в памяти еще была Лена, но не чужая, не вышедшая за кого-то там замуж.
Лену он ни разу не встретил. Ничего не стоило ее встретить, но он не хотел этого. Он всегда стороной обходил ее улицу. Должно быть, она там строила свой новый дом. И на улице, где пока во времянке ютилось ее министерство, он тоже ни разу не был.
Да, и еще на кладбище Леонид не был. Не на кладбище, а на кладбищах. Вместо одного их стало четыре. Туда всякий день с утра и до позднего вечера шли люди. И подолгу оставались там.
Где-то там в одной могиле были похоронены Марьям и Птицин. Так распорядился Денисов. Вот он как распорядился, оказывается. Туда надо было сходить. Обязательно. Но Леонид все оттягивал с этим. Он знал, когда он придет на кладбище, на одно, на другое, он уже не сможет играть с собой в жмурки. Память больше не выручит его, не уведет назад, в тот еще город, где был он счастлив, может, и не ведая, что счастлив. Пусть то будут могилы незнакомых людей, но все равно они жили вместе с ним, рядом с ним в том городе. Нет стен — это не самое страшное. Не стало людей — вот что страшно, вот что непоправимо.