Решение связать жизнь с морской пехотой пришло к Заху двумя годами раньше. Долгое время он не задумывался, чем оно вызвано, но в последнее время начал понимать.
Став взрослым, он не хотел заниматься чем-то скучным только для того, чтобы зарабатывать баксы. Он хотел стать частью какого-то общего дела, и чтобы люди, которые его делали, заботились друг о друге, могли умереть друг за друга, следовали высоким стандартам, уважали традиции, честь, правду. Все это он видел в своей семье, и образ ее жизни — особый ритм, когда каждый мог заниматься чем-то своим, с уважением относясь к тому, чем занимаются другие, и при этом все они оставались единым целым, одной семьей, умели радоваться вместе — ему хотелось бы сохранить на всю жизнь, потому что он к этому привык. Семья приучила его идти к поставленной цели и при этом наслаждаться жизнью. Поэтому ему хотелось, чтобы, став взрослым, он мог жить и работать, следуя принципам семьи Кальвино.
И еще он хотел стать морпехом из-за сестер.
Наоми была не только красоткой, но и умницей, легкомысленной, но такой талантливой, раздражающей, но и забавной, и иногда она говорила с тобой, пока не возникало ощущение, что ты попал в стаю взбудораженных птиц, синешеек и канареек, их было бесконечное множество, и все они щебетали. Жизнь рядом с ней часто напоминала вращение в аттракционе-бочке в парке развлечений, но, когда тебя выносило с другого конца и ты вставал на ноги, приходило осознание, что в бочке даже интереснее, чем вечно крутиться на скучной, тупой карусели, движущейся со скоростью десятой доли мили в час под выводящую из себя органную музыку.
Что же касалось Минни… Минни — это Минни. Двумя годами раньше, когда она слегла с какой-то загадочной болезнью и ей целую вечность (вероятно, неделю или чуть больше) не удавалось поставить диагноз, Зах не мог спать, рисовать и думать. Хотя сам он не болел, его вырвало дважды, только потому, что болела Минни. Об этой рвоте сочувствия он, само собой, никому не сказал.
Что-то плохое могло случиться с Наоми и Минни, потому что плохое случалось со всеми. Зах не мог уберечь их от вирусов и потерявших управление грузовиков. Но в большом мире хватало злых людей и безумных диктаторов, и, став морпехом, он, конечно же, помогал бы в защите родины, дома, сестер и их образа жизни.
Semper fi.[13]
Он надеялся, что не превратится в девушку, потому что хотел быть им братом, а не сестрой. Просматривая недавние рисунки Лауры Леи Хайсмит, он задавался вопросом насчет половой принадлежности, потому что не испытывал к ней никакого влечения, хотя ее красота не вызывала сомнений, и он, глядя на девушку или чаще по памяти, нарисовал больше ее портретов, чем Микеланджело — изображений Бога, Иисуса, святых и ангелов вместе взятых.
Хотя влечение имело место быть и пару раз становилось таким сильным, что ему, чтобы отвлечься, пришлось жевать кубики льда, пока не заныли зубы.
Но, возможно, девяносто пять процентов его влечения к Лауре Лее не имело отношения к сексу. Он испытывал к ней те же чувства, что и к сестрам, только более сильные. Она казалась такой хрупкой, утонченной, изящной, такой маленькой и уязвимой, что Зах тревожился о ней, и это казалось странным, поскольку, пусть и миниатюрная, она не была карлицей с хрупкими костями и ростом не уступала многим тринадцатилетним девочкам. Ему хотелось защищать ее, хотелось, чтобы она всегда была счастлива, хотелось, чтобы все видели в ней то, что видел он, — не просто красоту, но и добродетель, достоинство, доброту и что-то очень дорогое, для чего он даже не мог подобрать названия. К Лауре Лее он питал такие нежные чувства, что они, казалось, не имели ничего общего с мужскими желаниями, которые должен ощущать юноша. Иногда при виде нее у Заха перехватывало дыхание, случалось, когда он рисовал ее по памяти, горло так сжимало, что он не мог сглотнуть, а когда наконец сглатывал, возникало ощущение, что горло узкое-узкое и даже капельке слюны приходится через него продавливаться. Конечно же, только девочки — и мальчики, превращающиеся в девочек, — могли испытывать такие эмоции.
Он раскрыл блокнот на чистой странице, положил его на наклонную чертежную доску, которая лежала у него на столе, достал из ящика карандаши. Он собирался нарисовать нос Лауры Леи Хайсмит. Ее нос служил для Заха постоянным вызовом в силу его совершенства.
После того как Зах заточил карандаши и разложил, приготовив к работе, прежде чем грифель коснулся бумаги, краем глаза он уловил какое-то движение. Развернулся на стуле и наблюдал, как дверь стенного шкафа медленно открывается.
Хотя ничего такого раньше дверь не проделывала, Зах не почувствовал, что ему грозит опасность. Он обладал богатым воображением, но оно не привело его к мыслям о монстре, затаившемся к шкафу, скажем, к зомби-вампирам-оборотням или даже хотя бы к какому-то парню-в-маске-на-лице-и-бензопилой-в-руке.