И на человека, стоявшего перед ней.
Издалека я не мог как следует его рассмотреть.
Человек выстроил себе маленький, но прочный на вид причал, у которого болталась на веревке лодка. Человек прошагал от хижины к краю причала и стоял теперь, разглядывая воду. На нас он не смотрел.
— Кто это? — спросил я.
— Старый сумасшедший, — объяснил новый друг. — Не подходи к нему близко. Он ненавидит детей. Он вообще всех ненавидит. У него громадный нож. Настоящая сабля. С виду как будто ржавая, но на самом деле она такая от крови.
— Знаешь, сколько там рыбы, только никто туда не ходит. Попадешь старику в лапы — я тогда вообще не знаю, что будет, — добавил пацан.
— Я через минуту вернусь, — сказал я.
Эта короткая фраза принесла мне репутацию храбреца, но также и ненормального. Как вы можете догадаться, я не возражал ни против того, ни против другого. Почтительное отношение новых приятелей делало из меня сумасшедшего героя — только все это кончилось в февральском саду.
Старик немало удивился, когда я подошел к нему и, ничуть не испугавшись, приветливо сказал:
— Здравствуйте.
Он удивился настолько, что ответ прозвучал обратной стороной слишком воспитанной монеты:
— Здравствуйте.
— Клев хороший? — спросил я.
— Хороший, — сказал он. — Только я не ловлю рыбу.
Я вгляделся в воду и увидел, что там полно собравшейся на нерест плотвы. Дно бухты превратилось в балетную сцену для флиртующих рыбок. Их было несколько сотен. Никогда раньше я не видел в одном месте столько рыбы.
Я ужасно обрадовался.
— Вы здесь живете? — спросил я, прекрасно понимая и без вопросов, что он живет здесь, — но также зная и то, как важно старику сказать об этом самому, определив тем самым территорию, на которой я играл роль молодого и не представлявшего для него опасности гостя.
— Да, — сказал он, — с самой Депрессии.
Как только он произнес «с самой Депрессии», я понял, что все будет в порядке.
Свою хижину старик построил из фанерных ящиков. Площадью она была примерно шесть на восемь футов, из боковой стенки торчала труба. Сейчас, летом, дверной проем закрывала сетка, чтобы внутрь не летели комары. Я не видел, что делалось в хижине, — сетка почти не пропускала слабый свет заходящего солнца.
Перед хижиной стоял небольшой стол с привинченной к нему скамейкой. Сделаны они были из упаковочного дерева и обрезков досок.
Все вокруг выглядело чистым и аккуратным.
Неподалеку старик соорудил себе грядку с кукурузой — сорок початков, не больше; там же он выращивал картошку и зеленый горошек. Рядом высилась дюжина помидорных кустов, покрытых маленькими, но очень вкусными на вид плодами.
В прибитой к стене хижины доске он вырезал круглую дыру и поставил туда ведро — получился умывальник. Когда нужно было умыться, старик просто снимал ведро с доски и черпал им из пруда воду.
Плоскую крышу он застелил толем.
Наш разговор занял всего несколько секунд.
Думаю, старику показалось странным, что я ничуть его не боюсь. В то время я вообще нравился старикам. Что–то их во мне привлекало. Возможно, они догадывались, что мне будет интересно слушать их рассказы. Все ведь на самом деле очень просто.
Я спросил старика, можно ли когда–нибудь еще заглянуть к нему в гости. Вместо ответа он сорвал на огороде большой очень красивый помидор и протянул мне.
— Спасибо, — сказал я, надкусывая помидорную кожицу.
— Подожди, — остановил меня старик и открыл дверь хижины. Я успел бросить быстрый взгляд на интерьер его жилища. Мебель явно представляла собой еще одну вариацию на все ту же фанерно–упаковочную тему.
Старик появился в дверях хижины, держа в руках самую большую перечницу из всех, которые я видел в жизни.
— Помидоры гораздо вкуснее с перцем, — сказал он и протянул ее мне.
— Не боишься, что в ней яд, а? — спросил старик.
— Нет, — сказал я, посыпая помидор перцем.
— Приходи, когда захочешь, — был его ответ.
Я надкусил помидор.
— Ну и как тебе помидор с перцем? — спросил старик.
С тех пор я только так их и ем.
Старик сорвал в огороде помидор для себя.
Очень скоро томатный сок смешался на его бороде с табачным, и она стала похожа на радугу бедняка.
Вернувшись на то место, где меня должен был ждать новый приятель, я, конечно же, его не нашел. Вечером он пришел к мотелю проверить, жив я или нет. Приятель ужасно удивился, когда я открыл дверь.
— Господи! — воскликнул он. — Ты жив.
Потом он спросил, не видел ли я саблю, покрытую высохшей кровью тысяч зарезанных на мясо детей, чьи кости, раздробленные на миллионы зубочисток, жуткий старик закопал у себя под хижиной.