На Новый год мы пригласили к себе всех друзей и родственников. Часа два до Нового года сидели, беседовали. Я угощал, жена угощала, песни пели, смеялись до упаду. Я волновался, но каждый раз незаметно отставлял свою рюмку куда-нибудь за бутылку, чтоб глаза мне и гостям не мозолила, и думал:
— Опять, кажется, пронесло! Не заметили, слава аллаху!
И, действительно, все шло как нельзя лучше. Гости выпили, закусили и, казалось, совсем позабыли обо мне.
Жена моя смеялась звонче всех, танцевала и вообще была самой красивой и ласковой, никаких следов болезни, никакой грусти, никакой ругани.
Но вот на экране телевизора появилась пара с бокалами в руках. Тамада Алтынгужин (не дай бог умрет — совершенно некем его заменить) встал и вместо поздравлений сказал такую речь: — Жулик ты, Абугаттар, и не знаешь, что такое приличие и уважение к гостям. Мракобес, который чихает на дружбу и компанию. Равнодушный шакал, который загнал тещу в гроб ради своего спокойствия. Если нас не уважаешь, то хоть бы выпил за здоровье своей прекрасной жены, без которой ты нуль. Опомнись, верблюд, пока не поздно, или нашей дружбе конец.
Я только хотел рот открыть, чтоб возразить ему насчет жены, как гости тут же встали из-за стола, распрощались и ушли.
Проводил я их, вхожу в комнату грустный, настроения никакого, весь праздник испорчен. Однако через минуту все вышло совсем по-другому. Жена моя, Гюльназира, от которой я нежного слова за десять лет не слышал, сидит за столом одна, налила себе в бокал шампанского, улыбается и говорит: — Я сама за тебя выпью, Абугаттар. Ты у меня самый лучший на свете. Я тебя очень сильно люблю, потому что ты настоящий мужчина!
Ну что тут скажешь! Да я за такие слова не только от крепких напитков откажусь, слабительное буду пить, каждый день по бутылке. Только теперь об этом никому ни слова, чтоб близких не травмировать. А друзья никуда не денутся, посердятся и придут.
Перевод Е. Мальгинова.
ВЕЗДЕСУЩИЙ АБУШАХМАН
Давно хотел я поругаться с Абушахманом, да все времени не было, текучка заедает. Вредный он человек. Экономию ему, кадры подавай, резервы. Уволю — все у меня будет: и экономия, и резервы. Подумать только! Ночами не сплю, маюсь целыми днями — как бы план натянуть, проценты увеличить, за каждую цифру борюсь не на жизнь, а на смерть, а он со своими новшествами каждый раз встревает, да еще умничает и посмеивается: — Нусратуллин такой, сякой, то — неправильно, это — неправильно!..
А недавно совсем распоясался: — Консерватор ты, Нусратуллин, педант и новых веяний не понимаешь!
Обидно мне стало. «Консерватор, педант, веяний» — черт те что и сбоку бантик. Нормальных слов для меня, своего начальника, не нашел. Ну сказал бы: «Осел, верблюд, свинья» — все было бы ясно и хорошо. Так нет же! Такое завернул — стыдно в глаза людям смотреть. Впрочем, все это он выдумал только для того, чтоб свою ученость показать. Как я его на работу принял, да еще отделом заведовать — ума не приложу!
Надоели мне его замечания, как горькая редька. Жить спокойно не дает. Выбрал я сегодня времечко и говорю ему: — Осел ты сивый, хам неразвитый и зануда!
Сказал и сразу как будто легче стало. Чувство возникло такое, будто годовой отчет сдал, план выполнил и в соревновании победил. Прихожу домой гордый, на жену по-другому смотрю, и все мне нравится. А она, между прочим, у меня умница, все понимает. Видит, что настроение у мужа хорошее и соответственно старается его поддержать.
— Ой, Абубакир, — говорит, — что я тебе сейчас расскажу! Такая история — ушам не поверишь, проверяться пойдешь.
— Рассказывай, — говорю, — скорее, сегодня можно. Только покороче.
Вообще-то я порядок люблю: за столом никаких разговоров. За едой и так дел хватает. Об этом даже в газетах пишут. Пишут, например, что каждую пищу нужно жевать строго определенное количество раз: мясо положено жевать двадцать пять раз, хлеб — десять и так далее. Обычно я слежу за этим и сам считаю: и себе, и всем домашним. Как «двадцать пять» скажу, так глотаем, а если хлеб, то «десять» и тоже глотаем. Трудно, конечно, но я справляюсь.
Ну так вот, сижу я на этот раз, в виде исключения жую наугад, порчу желудок и слушаю жену. Слабость у меня есть, люблю голос моей Гульемешь. Ну не рассказывает, а кружева плетет, прямо Шахерезада какая-то.