Говорил я тебе, что к вечеру возвратился, так ведь? Ладно. Зашел подкормиться в свою лачугу. Как уже всегда бывало — в деревянной чашке простокваша, возле — хлеб. Только на этот раз — хлеб не засохший, не черствый, а мягкий, белый — калач! И в чашке тоже не кислая простокваша, а сливки цельнокипяченого молока. Обрадовался: «Это дело рук Газизы, она меня любит! Эх, Газиза, Газиза!» Так расчувствовался, что слезы из глаз брызнули. Очень долго не мог уснуть.
Стояла тогда осень. Наши башкиры вернулись из своих летовищ и обосновались уже в зимних стойбищах.
На улице темно. Темно и у меня в лачуге. Накрапывает, шелестит мелкий дождик. Одолел меня бурелом сладких мечтаний, лежу, подремываю. Сколько времени пролежал так — не помню, вдруг тихонько открывается дверь и так же тихо закрывается. Кто-то остановился на пороге, даже слышно частое дыхание. «То ли брежу, то ли сон это», — подумал я и вскочил на ноги. «Кто это?» — спрашиваю, и слышу шепот от порога: «Это я, Хултан». Такое было у меня прозвище, а настоящее мое имя Аптельман знал только я сам. И вот этот шорох, прерывистое дыхание осторожно так подступают ко мне. Я протянул руки, и тут же мягкое, легкое тело упало на них. «Ты ли это, частица души моей?» — шепчу. Она не отвечает. Обвила руками мою шею, уткнулась в плечо мне и со всхлипом заплакала. От лица ее и волос цветами шиповника пахнет. Прижал я ее к груди, поглаживаю руки и волосы, пытаюсь утешить: «Не надо, красавица моя, мы до самой смерти будем вместе!» А у самого даже дыхание перехватило, сердце так заколотилось, что вот-вот выскочит. Скоро она успокоилась, задышала свободнее. Руками все обнимает мою шею, к плечу горячим лбом прикасается. Говорит шепотом: «Седлай буланого жеребца, увози меня с собой. Денег у меня хватит. Я сирота в этом доме, я несчастнее даже собаки! Увези меня отсюда, душа моя, Хултан!» «Куда же тебя увезти?» — спрашиваю. «В Кипсакскую сторону… Или в сторону нумеровских русских», — говорит. Я молчу, от неожиданности голова у меня кругом пошла. «Почему молчишь, Хултан? Смелости не хватает?» — спрашивает она и снова начинает плакать. Наконец говорю: «Выходи завтра в полночь. Буланый будет оседлан. Я буду ждать тебя за каменным сараем». Она снова приникла к моей груди, постояла так, нежно прижавшись, потом руки соскользнули с моей шеи, и, неслышно ступая, она тихо выбралась из лачуги.
Я, как обалделый, то ложился, то вставал и даже не сомкнул глаз в эту длинную осеннюю ночь. Только занялась заря — поехал конские табуны проверять. Прискакал в поле и — давай ловить необъезженного буланого жеребца. Поглаживая по гриве, вскочил на него и помчался по степи. «Газиза моя, убежим!» — только и думал я, когда вечером возвращался в дом бая.
Подошла полночь. Лучший скакун бая Суляя, буланый, оседлан. Я стал за каменным сараем. Время тянется так, что минуты кажутся сутками. Вот послышались тихие шаги. Она подбежала, схватила меня за руку. Я быстро посадил ее в седло, вскочил сам и поскакал в сторону леса. Она, обхватив меня рукой за пояс, ехала почти полумертвая. На рассвете я понял, что мы едем вдоль Ирендыка по дороге Канифи. Повернул коня в степь, подъехал к берегу Сакмары и остановился у стога. Надергал душистого сена, расстелил постель для Газизы, вытер у буланого жеребца пот и пену на шее и крупе. Зачерпнул ладонями холодную воду Сакмары, умылся и голову смочил. Пока буланый кормился, а Газиза спала, я все думал, куда же мы теперь двинемся, что с нами будет. Подошел к Газизе, чтобы полюбоваться на нее. Откинул шаль, прикрывавшую ее лицо. И глазам не поверил — то была не Газиза! У стога лежала третья жена бая Суляя — Хусния. У меня в глазах потемнело. Я закричал: «Газиза!» — и упал на стог. Сколько времени так пролежал, не знаю, но когда пришел в себя, никого не было возле стога — ни буланого, ни Хуснии. Под шапкой увидел потом сто рублей денег. Вот и все.