Где вы теперь, мои сослуживцы-пограничники: уфимцы — стрелочник Фомин, слесарь Козлов; друг Маландин, москвич Шадрин, казанец Бадретдинов, весельчак Ткачев; Мальцев, Францев, Стригов из Березняков, Попов и Яковлев из Бузулука, плясун-осетин Созаев; Седов, любивший на память читать пушкинские стихи и поэмы; гармонист Терехов, доброволец Митрофанов, взводные командиры Чирва и Щербина, начальник школы Олешев? Где?
В памяти все еще живы и сивый конь по кличке Дон, с которым мы не разлучались до последнего дня пограничной службы, и строевые песни, и праздничные наряды, и суровые будни.
Помню состязание в рубке лозы. Однажды на скаку у меня слетела фуражка, и я разрубил ее на лету.
Будто вижу и дом лесника в дебрях тайги, куда мы пробирались поохотиться в выходные дни… Самураи-провокаторы на Аргуни…
Нет, я теряю уже связь мыслей, довольно…
Как раз показалась Груня с письмами-треугольниками в руках.
— Каждому по письму, пляшите! — проговорила она шепотом, делая вид, что кричит во весь голос.
Мне вручила целых три письма, одно дала капитану Гребенникову, а другие положила на тумбочку Климова, который спал. Я уже знал, что раненый, у которого мне видны лишь ноги, и есть Климов — командир танка.
Все три письма, которые я прочитал, были из Уфы. Из дому и от друзей. На обороте письма жены была очерчена кисть детской ручонки. Письмам очень рад, но как они узнали, что я здесь, я еще не успел даже сообщить адреса госпиталя.
— Груня, сколько же я лежу тут?
— Почти месяц.
— Но как же эти письма нашли меня?
— Вы сами однажды просили меня написать в Уфу. Не беспокойтесь, я написала, что вы легко ранены, — успокаивала Груня.
Письмо из дому было бессвязное и, конечно, тревожное. «Ах, думал я, не узнали б они, как опасна моя рана».
А тут вдруг кто-то прошел по коридору, напевая башкирскую песню:
По преданию, песня сложена в нашем ауле, и пелась она на мотив «Гилемьязы». К горлу сразу подкатил горячий ком. Я взял письмо из дому и долго глядел на очертания ручонки моей первой и единственной дочурки Ларисы. В то же время перед моим взором возникли синеющие от холода ручонки маленькой Ани — осиротевшей девочки из чужого сада.
На груди у меня, поверх одеяла, лежал шелковый платочек с синей каймой, которым Груня утирала тогда свои слезы. Теперь же этим платочком я прикрыл свои глаза, чтобы моих слез не видела Груня.
Между тем появилась Мария Федоровна и присела на край моей кровати. Подождала, пока я перестану кашлять, и сказала:
— Да вы совсем молодцом! А как постриглись и побрились, вовсе помолодели. — Поглядев на меня внимательно, она добавила: — Как поели? Захотите есть — просите бульону, яиц, вам все принесут. Думается, молоко и яблочный сок вам уже надоели.
Мария Федоровна сидела с таким видом, будто переживала что-то свое, горькое, и неожиданно для меня проговорила:
— Как вы похожи на моего Сережу, единственного сына. Я буду вас называть Сергеем, не обидитесь?
— Нет, не обижусь, спасибо, — сказал я и неосторожно спросил: — А где ж ваш сын?
Тяжело вздохнув, Мария Федоровна встала.
— Про Сергея в другой раз, — сказала она и присела у кровати Климова.
— Как дела, Климов? Раз хорошо, сегодня же вытащим вашу пулю, — сказала она, сделав нажим на слове «вашу».
Пуля у него застряла в черепе. Операции препятствовала высокая температура раненого. Теперь ее сбили. Рентгеноскопией определено точное местонахождение пули. Она так удачно застряла в кости черепа, что не задела мозг.
Заявились санитары и, положив Климова на носилки, унесли в операционную. Врач и сестра пошли следом.
Оставшись с глазу на глаз, мы разговорились с Гребенниковым.
— Да, годок, так ты и не сдался! — начал мой друг. — Значит, помогла закалка кавалериста. Другой бы не выдержал. Я все время следил за тобой, боялся, не выдюжишь. Верно, и мои дела не из важных. В пояснице и сейчас сидит осколок, хотя из голени уже и выковырнули, — и восхищенно добавил: — Эх, и врачи здесь! Что бы солдату делать без их заботы!
— В каком мы городе? — поинтересовался я.