Я боялся (боялось не тело, а что-то другое во мне), как бы Аркамон не обессилел и не потерял сознание. Он еще шел по коридору, и ему нужно было пройти сквозь дверь и охранника. А я шел вослед ему от двери к двери. Я хотел бы вести его, но был не в силах отдать ему свою душевную силу, чтобы поддержать его в поисках. Наконец, он остановился, Централ казался вымершим. Не было слышно даже шума ветра снаружи (он никогда не врывается в мои, закрытые со всех сторон, коридоры). Аркамон стоял перед дверью с прибитой табличкой: «Жермен, 40 лет». Он попытался войти, но совершенно ослабевший после всего, что до этого перенес, больше уже не мог надеяться на наши с ним объединенные старания. Мы знали, что там, за дверью, находится Гвиана с ее солнцем, плаванием по морю, побежденной смертью. Там, за дверью, находились трое убийц, ожидающих отправки на каторгу. Аркамон шел к ним и знал, почему он к ним идет. Они дарили ему покой Гвианы, омываемой солнцем и прохладой с ее пальмами, побегами и свежестью под тенью соломенной шляпы.
Он был опустошен и буквально рухнул от усталости.
Никто не мог услышать, как я вою от тоски. Я кричал, негодуя и возмущаясь: «Молчите!» Я думаю, мне хотелось, чтобы тишина стала еще плотнее, еще полнее, я хотел объяснить, что эта неудача была столь прекрасна, что все, все без исключения должны были соблюдать благоговейное молчание, и я пытался выразить все самое благоговейное, что было во мне, в моих чувствах, в моей интуиции. Я понял, что краснею, произнося это журналистское слово. Губы мои задрожали. Я заснул. Проснувшись на следующее утро, когда охранник пришел открыть дверь дортуара, я ощутил такую тревогу, я оказался настолько подавлен всем произошедшим накануне, что страдал физически, страдал всем своим телом. Я был опустошен. Стоило ли отрекаться от мечты, которую поддерживало столько кариатид? Чтобы унять эту тревогу, нужно было, чтобы ребенок поцеловал меня, чтобы женщина позволила положить голову ей на грудь. Охранник открыл камеру и вошел, чтобы, как обычно, проверить, все ли в порядке. Я почувствовал властное желание подойти к нему. И даже сделал движение. Он повернулся ко мне спиной. Я увидел его плечо, и мне внезапно захотелось плакать: я поднял руку, чтобы прикоснуться к этому плечу, такой же в точности жест сделал однажды Булькен. Я спускался по лестнице, когда он бегом догнал меня, и, влекомая потоком бега, рука его опустилась мне на плечо. Я повернул голову, он тоже повернулся ко мне, и мы оказались лицом к лицу. Он смеялся.
— Здорово! — сказал он.
— Когда ты радуешься, у тебя скотский вид.
Он сделался почти ласковым.
— Что я тебе сделал, Жанно? Я же тебе ничего не сделал!
В его глазах светилось счастье, щеки, обычно такие бледные, пылали. Я спросил:
— Что такое? Что с тобой?
— Послушай, Жанно, я только что чуть не отмочил одну штуку, глупость такая, но здорово… Это я, правда, от радости… Я и сам не знаю, что на меня нашло. Представляешь, я чуть было вертухая по плечу не похлопал, уже даже руку поднял… Мне захотелось дотронуться до него, хорошо хоть вовремя остановился, а то представляешь! А потом увидел, как ты идешь, ну и побежал… Жанно! Я же тебе ничего не сделал, да? Я просто положил руку тебе на плечо, а помнишь, ты сам меня однажды лапал, Жанно?
Я хохотнул:
— Ну ты даешь, старик…
Он был так рад, что меня это даже как-то тревожило. Я чувствовал, что эта его радость почему-то, я и сам не понимал, почему, угрожает моему счастью. Я сухо произнес:
— Ну ладно, хватит тут выпендриваться, мне плевать. Мотай давай отсюда, а то вертухаи того и гляди припрутся.
Он ушел, не переставая легкомысленно улыбаться. Это было на одиннадцатый день нашего знакомства.
И сегодня мне было стыдно, что я сделал охраннику такой же жест рукой, что Булькен тогда сделал мне.
День был тягостным. Ходьба изнурительной. И все-таки она принесла мне покой благодаря магическому всемогуществу круга. Ведь все мы ощущали не просто покой — оказавшись внутри самих себя, ссутулившиеся, со скрещенными на груди руками, монотонно передвигающиеся, — но счастье оттого, что довелось исполнить торжественный танец, счастье легкой одури, когда покачивались, словно убаюканные, наши головы. Блаженство от единения с другими, какое испытываешь обычно, танцуя в круге, в хороводах, когда все держатся за руки, например в фарандоле или коло… Мы черпали силу в сознании, что связаны друг с другом, шагая по кругу. А еще мы испытывали ощущение всемогущества, потому что были побеждены. Мое тело было сильным, ведь оно использовало силу сорока мускулатур. Я видел Аркамона лишь в конце очень глубокого и очень мрачного туннеля, но был уверен, что снова, с наступлением ночи, стою перед закрытой дверью и жизнь моя сплелась с его жизнью.