— И это тоже в порядке вещей, — успокаивал его папаша Пешель. — Помни афоризм Германа!
Когда Станислаус возвращался в такие ночи к себе в каморку и просматривал собранные стихи, ему часто казалось, что многое написано только во имя рифмы. И он начинал вычеркивать такие сочетания, как даль — печаль, мука — разлука, кровь — любовь, и наносить на бумагу свои мысли и чувства, выражая их в свежих, незатертых словах. Его наивность ограждала его от новых разочарований. Он переживал счастье открывателя, которому дважды сделанное открытие во второй раз доставляет такую же радость, как в первый. В такие минуты его чердачное обиталище превращалось в волшебный дворец. Он забывал о времени, он забывал, что борется за обладание Лилиан. Это были хорошие минуты жизни.
Великий дух века говорил с ним, и он переливал его голос в рифмы, в музыку стиха. Утром он расплачивался за эту тайную страсть усталостью, ощущением пустоты в голове, и следующая ночь нередко повергала его в страх, в лихорадочную спешку. Он слышал гул шагов наступающих полчищ фельдфебелей и подгонял себя — надо быстрее, быстрее и не так тщательно оттачивать снаряды золотых роз.
В одну из вдохновенных ночей, исполненных счастья, он написал письмо в издательство: «Милостивые государи, не останьтесь глухи к звону незнакомого колокола…»
Близилось рождество. Станислаус заложил снаряды золотой розы в орудийный ствол, другими словами, попробовал сунуть их в щель почтового ящика на главном почтамте городка. Щель оказалась недостаточно широкой. Это была жалкая щель почтового ящика главного почтамта. Чиновник в окошечке, где принимались бандероли, бросил пачку колокольного звона на весы. Стрелка весов задрожала. Два с половиной килограмма стихов; их извлек из себя Станислаус на протяжении многих и многих ночей. Горечь и тайные слезы — шестьсот граммов; повторные мотивы — на грани отчаяния — триста тридцать восемь граммов. Жажда мести и забота о хлебе насущном — почти целый килограмм.
Теперь можно встретить рождество со всеми его волчьими ямами. Сбережения Станислауса ухнули на покупку горжетки из меха серебристой лисы, которую он накинул на белую шейку Лилиан. Очередных взносов за заочное обучение по «методу Ментора» он не сделал.
Если бы Иисус-младенец знал, сколько гусей ежегодно отдает богу душу, чтобы люди праздновали его рожденье, он бы остался на небе у своего отца! Когда на спиленных елках затрещали, распространяя вонь, сальные свечи, в доме у Пешелей, как и повсюду, запели песню о «тихой, святой ночи». Лилиан заставили сесть за пианино и тоненьким дрожащим голоском вести мелодию. Сложив крест-накрест руки, папаша Пешель жужжал: «Прекрасное дитя с кудрявой головкой» — и воздевал верующие очи к потолку, ибо небо было от него скрыто многими этажами и квартирами других жильцов.
— «…Аллилуйя ангелам…» — пел Станислаус, перелистывая книгу, которую получил в подарок вместе с прочей рождественской дребеденью и пятипфенниговыми сигаретами. Книга называлась: «Когда же наконец вернутся к нам немцы?» Речь в ней шла о бедных неграх Южной Африки, которым так ужасно жилось без заботливой любви немецких опекунов. Грустная книга!
Поющий голос мамаши Пешель то крепчал, приближаясь, то слабел, доносясь издали:
— «…Спи-и-и, да сни-и-и-зойдет на тебя небе-е-есный по-о-о-кой…»
Она деловито носилась взад и вперед и поливала жарящегося в духовке гуся жирным коричневым соусом. Скворчащая в кастрюле красная капуста подкрашивала «небесный покой» довольно-таки земными тяжелыми запахами.
— Славный праздничек, — кряхтя, сказал папаша Пешель, собираясь всхрапнуть после обеда и удобнее устраиваясь на семейном диване.
А Станислаус тем временем читал об участи несчастных негров, которые влачили рабское существование под игом некоторых иностранных государств. Они молили небо о возвращении немцев во что бы то ни стало! Угнетенные негры ждали Христа и его рождественского гусиного жаркого.
Одна только Лилиан не разделяла рождественского покоя и сытости всей семьи. Она примерила новый костюм, накинула горжетку из меха серебристой лисы и, стуча высокими каблучками, вошла в комнату. Станислаусу пришлось пойти с ней погулять. Станислаусу пришлось в качестве гарнира к серебристой лисе до самого вечера бродить с Лилиан по улицам и останавливаться у витрин, чтобы Лилиан могла любоваться своим отражением в зеркальных стеклах.
— Надо сказать, что мы подходим друг другу, правда?