В двадцать лет Вайсблат влюбился в сорокалетнюю женщину. Она была женой небогатого помещика, ровесницей и подругой его матери и его крестной. Ее звали Элли, но она писала в конце своего имени «игрек» и требовала, чтобы его произносили, как «ю». У нее был очень трудный характер.
— Как ты меня окликнул — Элли или Эллю? — могла она спросить своего мужа помещика.
— Я крикнул — Элли!
— В таком случае позволь уж мне не отвечать, так как я не состою у тебя в батрачках.
Минуту спустя он окликал ее «Эллю» и спрашивал:
— Ты купила за один день три шляпки. Ты сама этого хотела или так получилось вследствие ошибки твоей шляпницы?
Она отвечала ему резко, в тоне великосветской дамы:
— Если уж ты, любезнейший, интересуешься такими мелочами, то сперва ответь мне сам: разве я виновата, что вынуждена жить вблизи провинциального городка, в котором есть лишь совершенно несостоятельные шляпницы?
— Извини, — говорил он, — я просто хотел услышать твой голос.
Любовь Вайсблата к Эллю Маутенбринк была подобна грозе. Именно в это время он выпустил в небольшом издательстве за собственный счет, вернее, за счет владельца фабрики пемзобетона, первую книжку своих стихотворений. То были туманные, загадочные стихи, казалось написанные бледной лимфой. Одно из них — любовное послание — звучало так:
Именно это стихотворение обратило на себя особое внимание некоторых дам из круга знакомых фабриканта пемзобетона. Начали поступать приглашения на имя поэта Иоганнеса Вайсблата. Несколько каникулярных дней он провел в поместье Маутенбринков. Так как в ту пору лошадь была для Вайсблата совершенно неведомым существом, не менее сложным, чем локомотив, то он не ездил на верховые прогулки с Эллю Маутенбринк, а она вывозила его кататься в двухколесном элегантном шарабане на резиновом ходу. Она правила и поэтому надевала для прогулок плотно облегающее платье и плоский цилиндр.
Вайсблат раньше только читал о подобных катаньях. Он смущался и молчал. Однажды в лесу она как бы нечаянно прикоснулась к его бедру кнутовищем и спросила:
— Простите, может быть, я спрашиваю слишком прямолинейно, но скажите, когда вы писали это стихотворение, вы имели в виду какую-нибудь определенную женщину?
Иоганнес знал, о каком стихотворении идет речь. Нет, он не имел никого в виду. Это стихотворение слетело к нему однажды утром, когда он, лежа в постели, размышлял о любви.
Она вздохнула.
— Держу пари, что если бы вы это хоть раз действительно испытали, то появились бы еще более глубокие стихи, — сказала она.
Вайсблат вздохнул. Он был слишком начитан и боялся сифилиса.
И этот день стал для Вайсблата началом слепой, извращенной любви. Они лежали вдвоем на лужайке в лесу. Она жадно стала его раздевать, говорила, что хочет только поглядеть, есть ли у него еще та очаровательная коричневая родинка на ляжке, которой она любовалась еще тогда, когда несла его, младенца, на белой подушке в церковь крестить.
Он вернулся домой весь искусанный, изнасилованный и решил, что уедет в Африку или покончит с собой. Он никогда не представлял себе, что любовь может быть такою. Но она не оставляла ему времени ни на самоубийство, ни на побег в Африку. В те дни он написал несколько стихотворений, одно другого отчаянней и печальней. Но она не давала ему покоя, не позволяла передохнуть; она врывалась в его комнату, лгала его матери, обманывала своего мужа.
Потом все открылось. То был омерзительный день, когда ее муж Маутенбринк застал их в сарае на сене. Она умела подыскивать самые диковинные ложа для их встреч. Вайсблат не понимал, что происходит. Эллю Маутенбринк и не подумала признаться в том, что это она его совратила. Напротив, она во всем винила только его. Первоначально он и сам принял на себя вину — так поступали все благородные кавалеры, о которых ему приходилось читать. Но когда Маутенбринк во всеуслышание пригрозил, что убьет его, и действительно, приобретя разрешение на оружие, купил пистолет, Иоганнес Вайсблат рассказал всю правду своей матери. Между семьями Маутенбринков и Вайсблатов нарастала жестокая вражда, и тогда-то произошло самое чудовищное. Вайсблат внезапно полюбил Элли Маутенбринк. Он даже изменил начертание своего имени и вместо «Иоганнес» стал подписываться «Иоганнис». Этим «и» в концевом слоге он как бы молча поддерживал ее «игрек» и тайно с нею обручался. После двух месяцев разлуки он чувствовал, что ему и впрямь чего-то недостает. Он написал письмо. Она загорелась, как скирда соломы, — ее ответ пылал страстью, она звала его к себе.