Станислаус настаивал.
— Мне нужна справка.
— Приходите через час. Господин пастор отдыхает после проповеди.
— Благодарю. — Станислаус поклонился.
— Да поможет вам господь бог! Через несколько дней я ухожу отсюда, — сказала кухарка.
— Вы больше не видели своего моряка?
— Нет, я его не видела.
— Да не покинет вас господь!
Через час Станислаус снова пришел. Дверь открыла пасторша. Песик Элиас приветствовал Станислауса восторженным визгом. На лице у пасторши сквозь суровость мелькнуло удивление.
— Вам по церковному делу?
— По весьма даже церковному.
— Это касается вашего покойного хозяина?
— Нет, это церковное дело касается больше меня самого.
Станислаус сидел в прихожей с распятиями и ждал. Это тут, стало быть, он не раз чувствовал, как от радости сердце прыгает в груди. Несколько книг из тех, что стояли на полках, побывали у него в руках. От страниц их веяло ароматом дикой розы.
Его попросили в кабинет пастора. Пастор, теребя свой крахмальный воротничок, шел навстречу Станислаусу, черный и важный. Он словно не видел приветственно протянутой руки Станислауса и лишь слегка наклонил голову, здороваясь.
Тогда и Станислаус поздоровался легким кивком головы.
В пасторском кабинете пахло старыми книгами и святостью. Пастор опустился в кресло. Станислаус стоял, сесть его не пригласили. Иисус на знаменитой горе тоже сидел, а все, кто к нему приходил, стояли вокруг.
— Рад вас видеть, дорогой друг.
— Я тоже рад, — сказал Станислаус.
На лбу у пастора залегла складка.
— Если мое отцовское сердце меня не обманывает, то вы пришли просить прощения за свой неблаговидный поступок. Но это уже не в моей власти, мой юный друг. Как отец опозоренной дочери, я могу все простить, но грех… грех… — Пастор встал, и лицо его налилось кровью. — Грех может простить только господь бог, если ему будет угодно…
Под сильным ветром этой речи свежее мужество Станислауса усохло. Он помедлил с ответом.
— Да? — требовательно вопросил пастор.
— Я не обесчестил.
— Что же в таком случае?
— Я целовал ее, она — меня.
— А дальше?
— Больше ничего.
— Вы не пытались… В некоем письме речь шла о ребенке, мой юный друг.
— Это потому… Мы разошлись в мнениях, бывают ли дети от поцелуев или не бывают.
Пастор круто отвернулся. Плечи у него содрогались. Черные пуговицы на его сюртуке прыгали вверх и вниз. Плачет он или смеется? Плачет, конечно, скорбя о греховности мира. Пастор повернулся лицом к Станислаусу, прижимая платок к густо покрасневшему лицу. Он протянул Станислаусу руку.
— Не будем долго рассуждать, друг мой. Я как отец прощаю вас. А что господу богу угодно будет сделать, это, увы, надо предоставить его милосердию.
Он едва заметно склонил голову, что означало, несомненно, что он отпускает Станислауса. Станислаус не двинулся с места.
— Еще что-нибудь?
Станислаус подергал свои новые брюки.
— Я слышал, что Марлен запрещено встречаться со мной.
Пекарь Станислаус здорово поставил пастора в тупик. Пастор молил бога о ниспослании ему выхода.
— Дружба… дружба — это как бабочка, в особенности у девушек. Она выбирает себе самые привлекательные цветы.
Станислаус не сдавался. Перед пастором стоял ученик дьявола.
— Я был цветком. Вы согнали с меня бабочку.
Пастор пощипывал листок комнатной липы.
— Если господу, владыке нашему, угодно руководить через меня чувствами любви и дружбы у моей дочери, значит, на то у него есть свои основания. Что знаем мы? Мы лишь его орудия.
Станислаус запутался в разветвлениях своих мыслей. Он не владел ими более. Пастор знал эти секунды немоты у неверующего перед его поражением. Спасибо небесным истинам. Вес их велик. Пастор положил на чашу весов еще и свою гирьку в полкилограмма:
— Смирение, смирение, мой юный друг. Кто может не подчиниться велениям господа, не нанеся ущерба собственной душе?
Так кончился разговор Станислауса с отцом его первой возлюбленной. Смирение, стало быть!
Мастер сказал ему:
— Как тебе известно, я назначен сюда опекуном и на мне лежит ответственность за доходы и расходы. Я обязан сократить расходы, как только можно. Ты — подмастерье, твое право требовать заработную плату, какая положена подмастерью. Сам понимаешь: я и ты — огонь и вода.
— Я лишний, значит? — Станислаус произнес эти слова так смиренно, что дальше некуда.
— В мое время ученики, кончившие срок учения, рады были отправиться в странствие. Хлеб пекут повсюду, но по-разному.