Смиренное молчание. Неужели ему надо покинуть город, куда когда-нибудь вернется Марлен?
— Я мог бы еще немножко поработать на жалованье ученика.
Мастер решил говорить без обиняков:
— Я, видишь ли, отвечаю здесь не только за доходы и расходы. Ты еще только вступаешь в самую пору своей жизни и даже представления не имеешь об ответственности, какую мы несем. Разве ты не провел ночь у Людмилы и не делал ей по крайней мере непристойных предложений, не высказывал ей своих горячих желаний?
— Мы с ней только насчет мертвеца говорили, — сказал Станислаус.
Мастер сдул муку с волос на руке.
— В общем, понимаешь, сначала это мертвецы и ночные дежурства, услуги по заповеди возлюби ближнего своего, а потом, откуда ни возьмись, появляется ребенок, и ответственность всей своей тяжестью падает на мои плечи.
Опять ребенок! Станислаусу вдруг тошно стало предлагать свой труд за скудные гроши. Бог, наверное, знает… Ну и хорошо. Раз владыка небесный знает, пусть и берет на себя ответственность.
В дальнейшем разговоре мастер показал, что бывают люди и похуже него.
— Если хочешь, можешь еще сочинить стишки для грахамского хлеба. Никто тебе не запрещает. Я не буду возражать, если это дело займет у тебя хоть и целую неделю. Я хочу, чтобы стихотворение было длинное и чтобы диабетики черпали в нем надежду и утешение. Можно будет даже заказать живописцу написать его клеевой краской на витрине.
Нет, Станислаус не желает воспевать в стихах грахамский хлеб. Он поднялся в свою каморку и уложил вещи в картонную коробку от ячменного кофе. Раньше чем уйти, он написал длинное письмо Марлен. Он раскрыл перед ней свое разбитое сердце, напомнил о прекрасных часах, проведенных вместе, об обещаниях. Неужели Марлен хочет погубить его или погнать за границу? Три месяца он будет ждать ответа, а если за это время ответа не будет, он ни за что более не отвечает.
В коридоре навстречу ему попалась Людмила. Она прижала левую руку к виску.
— У тебя голова болит, Людмила?
— Нет, голова у меня не болит. Что, опекун говорил с тобой?
— Говорил. Я смирился и вверил свою судьбу господу богу.
Людмила прижала руку к виску.
— Понимаешь ли, я обручилась с ним. Мы будем здесь хозяйничать и восстановим честь и солидность предприятия.
Так вот в чем дело, так вот почему Людмила не убирала с лица руку: на пальце поблескивало обручальное кольцо. Станислаус и эту новость смиренно принял к сведению.
— Ну, значит, ты будешь хозяйкой, и ученики будут тебе вертеть стиральную машину и чистить ботинки. От меня ты бы этого не добилась.
— Поздно ты приревновал, — грустно сказала Людмила. — Хорошо, что ты уходишь. Я не могла бы поручиться за себя. Дважды ты видел меня в чем мать родила, а это не проходит бесследно. Нет, я в самом деле не уверена, не люблю ли я тебя больше, чем его.
Людмила ушла. Станислаус слышал только постукивание каблучков ее новых лаковых туфель по ступенькам лестницы.
27
Станислаус уходит в странствие, его узнают по родимому пятну. Позднее он встречает влюбленного святого.
— Нет ли работы для странствующего пекаря-подмастерья?
— А ты откуда?
— Только что окончил учение.
— Как долго состоял в учениках?
— Полгода.
— Ну, ну. Вот тут три белых хлебца на дорогу. Привет ремесленника ремесленнику.
— Спасибо ремесленника ремесленнику. И аминь!
Ночь в полевом амбаре. Душное сено и чавкающий еж. О Марлен можно думать и здесь. Отчего бы ей не пойти по этой дороге? На этот раз Станислаус не стал бы ждать, пока она первая его поцелует.
«Смирение! Смирение!» Он слышит голос пастора и забывается тяжелым сном.
Смотри-ка, уже цветет львиный зев, и луга тысячами глаз смотрят в небо. Станислаус лежит на спине и следит за движением облаков. Куда они идут, эти стада небесных овец? К Марлен. Ты хотел сказать — к Людмиле?
Местность становится все пустыннее. Ручьи высохли. Лишь сухая травка видна по обочинам дорог. На деревьях никнут усталые и пыльные листья, и на горизонте уже не синеет кайма лесов. Всюду торчат фабричные трубы, похожие на ободранные деревья без ветвей. Над ними вьются черные облака — дело рук человека.
Станислаус продирался сквозь тесноту заводских зданий и жилых домов. В воздухе вой и жужжанье, сигнальные звонки шахт, тарахтенье экскаваторов, визг подземных вагонеток.
Вот длинный дом с множеством окон. Соты из камня. Пять подъездов. У ворот — доска с именами и фамилиями. Городские жители боятся, как бы одного не спутали с другим.