— Задайте ему трепку, бога ради! — крикнул он.
Станислауса повалили. Он лежал под армией сапог, среди леса ног. Около его правой руки танцевали черные бархатные туфельки. Ноги в черных бархатных туфельках поднялись на цыпочки: Миа целовала долговязого, очень сильного мужчину.
Станислаус потерял сознание.
Кто-то подошел к Станислаусу и отпилил ему правую руку. Пила жужжала, как автомобиль. Миа стояла на столе, танцевала и мурлыкала сквозь зубы мелодию танца. Она пела, как автомобильный рожок. Надо ее спасти, думал Станислаус.
Кто-то взял его за плечи и стал трясти.
— Молодой человек! Молодой человек!
Станислаус ногой оттолкнул того, кто тряс его за плечи.
Яркий свет. Станислаус опять закрыл глаза.
Кто-то наклонился над ним.
— Он не пьян. — И опять звуки автомобильного рожка.
Станислауса подняли.
— Вы сломаете мне руку, с ума вы сошли! — Он пришел в себя: его несли из канавы в машину.
— Он весь в грязи, — произнес мужской голос.
— Это не грязь, это шоколад.
Станислаус попытался опустить руки в карманы пиджака. Правая рука ему не повиновалась.
31
Станислаус изучает жития святых. Он с изумлением узнает об обручении монашки Винеты с богом.
Все, кто лежал в палате, рассказывали историю своей болезни. Станислаус молчал.
— Угодил рукой в тестомешалку?
— Нет.
— Непонятно, как можно сломать руку в мягком тесте?
Станислаус молчал. Мимо его койки, улыбнувшись ему, прошла монашка в такой широкой и длинной юбке, что казалось, по палате движется безногое существо.
— Нет ли чего-нибудь почитать, сестра?
Монашка кивнула. Она принесла ему книги. Благочестивые книги с крестами на переплетах и золотыми надписями на корешках: жития святых католической церкви. Станислаус листал левой рукой и принюхивался, не пахнет ли дикой розой.
Что произошло? Станислаус поссорился с богом, и этот великий владыка морей показал, кто из них сильнейший. Бог сломал руку ему, борцу-человеку. Ну-ка, мол, много ли стоит теперь такой вояка? «Смирение, смирение!» Станислаус словно услышал голос пастора.
Станислаус смотрел на монашек, неслышно сновавших по палате. Ноги у них спрятаны, грех к ним никак не подберется. Станислаус застонал, и вот уже над ним склонился черный ангел в монашеской рясе и широком белом чепце.
— Вам нехорошо?
От избытка чувств не один вздох вырвался из груди Станислауса. Как красиво подплывает к его кровати молодая монашка Винета.
— Поспите немного, господин Бюднер.
Она пощупала ему пульс. Рука у нее была мягкая, как воск, и белая. Неземная рука.
Из пекарни никто не приходил проведать Станислауса. Да и кому прийти? Хозяину, что ли, явиться, чтобы сказать ему несколько ядовитых словечек? Можно ли требовать от хозяина, чтобы его волновала судьба кочующего подмастерья?
Порой Станислаус на несколько часов погружался в жития святых. Он пришел к выводу, что у святых по-разному складывалась жизнь: одни, например, были святыми с детства. Станислаус подумал, что ему с его талантом чудотворца нужно было, пожалуй, заняться этим делом. Он, может, и добился бы чего-нибудь путного. А что мог сделать для человечества пекарь? Он пичкал человечество досыта хлебом и белыми булочками. А святые пичкали души человеческие возвышенными чувствами. Благодарный мир верующих лежал у их ног и еще долго после их смерти пел им хвалу.
Были и другого рода святые. Они без конца грешили и грешили и довольно ловко это делали, пока на них вдруг не нисходило озарение. Такова, например, увлекательная история святого Конрада. Он был другом и наперсником всех блудниц римского предместья и не совестился брать у своих подруг деньги, заработанные блудом. Но вот на него снизошла божья благодать. Конрад начал ткать ковры во славу божию, красивые ковры для алтарей в самых богатых церквах. Пришли все блудницы, они ткали вместе с Конрадом и с тех пор никогда больше не грешили.
Этот святой был во вкусе Станислауса. Может, и ему сделать свое ремесло благочестивым и выпекать святые дары? Обращенная в праведницу Миа могла бы заниматься упаковкой, и они рассылали бы святые облатки по церквам всего мира.
Мысли хаотически вертелись, носились облаками. Но ведь даже святые и те не обходились без деяний. А загипсованная рука Станислауса покоилась на одеяле, как рухнувшая белая колонна.