— Смейтесь, смейтесь, придет мое время — я попросил бы! — И он стал трясти спинку кровати, как медведь клетку.
Станислаус, дежурный, отволок Маршнера на его койку. Вонниг все заливался смехом:
— Так ты, выходит, выпил с вахмистром на брудершафт?
Маршнер рыгнул.
— Брудершафт — это ерунда. Он меня настоятельно просил, он меня просто умолял подыскать комнату в гостинице для него и его милой дамы. Я своего не упустил: комната с двумя кроватями и с мытьем, конечно, все за мой счет, я попросил бы!
Вонниг хохотал. В дверь постучал офицер; вместе с ним явились дежурные унтер-офицеры и ротный писарь. Станислаус отдал рапорт. Молоденький лейтенант Цертлинг, заложив руки за спину, расхаживал по комнате с таким видом, словно искал грибы. Он заставил писаря вытащить зольник из печки. Никаких претензий. Лейтенант важно прошествовал между кроватями. Он отогнул одеяло и проверил, чистые ли ноги у Маршнера. Станислауса прошиб пот. Может, он еще должен мыть ноги Маршнеру? Лейтенант сморщил нос. Маршнер на другом конце кровати что-то лопотал во сне:
— Так точно, господин вахмистр, в гостинице все кровати такие короткие, я попросил бы!
Лейтенант осмотрел храпящего Маршнера и обнаружил кофейные пятна на сорочке.
— Свинья! — прошипел он.
Ротный писарь это записал. Лейтенант нагнулся — что-то ему попалось под ногу. Это был окурок Маршнеровой сигары. На голову Станислауса обрушилась буря. Он должен был лечь на пол и по-пластунски ползти к окурку. Еще он должен был выполнить над этим окурком пятьдесят упоров лежа, тыкаясь носом в изжеванный окурок.
— Что-нибудь видите? Так, еще тридцать раз отжаться, чтобы зрение укрепить!
Ротный писарь что-то корябал в своей тетрадке. Наконец проверяющие вышли из комнаты. Станислаус все продолжал отжиматься. Голос Роллинга прозвучал для него как глас Божий:
— Он ушел!
Станислаус еще какое-то время лежал на животе, раздумывая над своей жизнью.
Вот так, один из другим, хлюпали казарменные дни. Пришла зима. По утрам резкий свист вспугивал все сны. Станислаусу снилась Марлен. Она была его первой, его лучшей любовью. Холодно и неприютно было в казарме, когда по свистку унтер-офицера мужчины вскакивали с постелей. Они хлебали бурую ячменную бурду из котелков, размазывали по колючему хлебу маленькую кляксу маргарина.
А потом начиналось то, что звалось службой. Нале-во, напра-во! Нале-во, шагом марш! Направо, шагом марш! Скучнейшие упражнения в прицеливании. Охват шейки приклада! Они затверживали военный устав сухопутных войск и пялились на жадных галок, сидевших на крыше казармы. Разбирали винтовки и автоматы, заучивая наизусть названия деталей. Чистка оружия, и снова чистка оружия, и снова. Чистка щеткой кителя, прощупывание швов на штанах, наведение глянца на ремни и сапоги. И наконец, чистка лошадей. Они такие теплые, когда к ним прикасаешься. Их шкура была последним кусочком жизни в казарменной безысходности. Кобылы были сплошь норовистые, а жеребцы — так те становились просто бешеными, когда проходила пора любви. Они-то не позволяли наложить запрет на их любовь. К ним относились с почтением. О них заботились и следили, чтобы они не надорвались и не поранились. Лошади были дороги, люди — дешевы.
По вечерам в казарме, если его в качестве наказания не ссылали на конюшню, Станислаус находил утешение в тоненьком томике, который дал ему Вейсблатт в тот воскресный вечер. На первой странице книжки был изображен мужчина, написавший книжку: покатый лоб под густыми волосами. Из-под кустистых бровей сверкали безумные глаза. Рот его застилала волнистая борода. Станислаус сразу решил, что кофе по утрам этот человек пьет сквозь бороду. А звали этого человека Фридрих Ницше. Наверное, он был полубогом, если не принимать во внимание его пиджак в мелкую клеточку. В этой книжке Фридрих Ницше описывал жизнь человека, который забрался в горы и там десять лет наслаждался своим духом и своим одиночеством. Потом этот человек спустился с гор и вновь вернулся к людям. И смотрите пожалуйста, там, в горах, он стал мудрее самого Иисуса Христа! Повсюду, где он появлялся, он нес свое учение в массы. «Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне». Вот так причудливо выражался этот человек.