Ротмистр вошел в конский бункер, опрокинул снарядный ящик, полный конских яблок, и заорал:
— Прусские свиньи!
Он остановился возле стойла своей верховой лошади, которую сюда доставили из Германии через Париж. Снял с крюка хлыст, постучал себя по голенищам и закричал:
— Эй вы, если уж я пошел воевать, я всем покажу, где раки зимуют!
Он протер пенсне и тут увидел Станислауса, чистившего скребницей свою низкорослую темно-рыжую лошадку.
— И вдобавок ко всему, еще этот проходимец-предсказатель?
— Рядовой Бюднер!
— Ну ты, заклинатель вшей, что говорят оракулы? Долго нам еще тут загнивать, у эскимосов?
Станислаус улыбнулся и промолчал. Пивовар Беетц наклонился вперед, чтобы получше видеть конюха Станислауса в темной конюшне.
— Так, оракулы, значит, помалкивают. Им самое место в штабе полка.
Верховую лошадь вывели из конюшни. Ротмистр, выходя, зачерпнул из ящика горсть овса и стал разглядывать зерно, как разглядывал дома пивоваренный ячмень.
Рыжая кобыла заржала. В ноздри ей попал дым от Роллингова полузатушенного костра. Когда ротмистр-пивовар уже сел на лошадь, прибежал Роллинг со своей капающей пилоткой: костер зашипел, кобыла испугалась и понесла, прежде чем ротмистр успел схватить поводья. Унтер-офицер Ледер так и застыл с открытым ртом, но тотчас опомнился, бросился вслед, однако лошадь с ротмистром уже исчезла за поворотом лагерной дороги.
— Каждый делает что может, — сказал Роллинг, тяжело дыша. — Я в этом доме не останусь! — И с этими словами он затушил костер, помочившись в него.
Кобыла сбросила ротмистра. Через полчаса он уже бушевал в канцелярии роты:
— Чтоб у меня был плац! Распустили людей!
Вахмистр Цаудерер нахохлился, как воробей перед летящей на него неясытью. Пивовар Беетц хотел устроить учебный плац — большой, как аэродром в его родном Фюрстенфельдбруке.
Это была страна, где солнце не заходило. До полудня оно всходило, к вечеру начинало клониться к земле, но, достигнув каймы лесов, останавливалось и боком катилось вдоль по гребню лесных верхушек до того места, откуда утром вновь начинало карабкаться в голубую высь.
В эти ночи Станислаус снова и снова пытался написать историю француженки Элен. Но, видно, он не был поэтом. Ему не хватало силы проникнуть в души других людей. Ах это серое отчаяние!
Так что дилетанту Станислаусу было на руку, когда в лагере поднялся шум и суматоха. У него не оставалось времени на сочинительство, ему все мешало.
— Всем выйти на работы!
И они валили деревья, корчевали, копали — короче, работали не разгибаясь. Они ровняли землю, мотыжили и ругались на чем свет стоит. Они боролись с комарьем, с этими шестиногими кровопийцами. Миллиарды комаров вились над ними. Все носили зеленые накомарники, но там, где сетка чуть-чуть прилипала к мокрой от пота коже, сразу же возникала гроздь из тысяч кровососов. В бункерах все светлые ночи напролет стоял комариный звон. Солдаты смазывали себе руки и лица березовым дегтем. Люди едва дышали. Комары держались подальше от их рук и лиц, но зато забирались в ноздри и уши и там с полным удовольствием насасывались крови. Над касками часовых в окопах стояли целые комариные башни, комариные столбы, высотой достигавшие верхушек деревьев.
Когда вырубку расчистили, раскорчевали и среди леса устроили настоящее ютербогское захолустье, в жизни ротмистра-пивовара Беетца опять появился смысл, она стала куда содержательнее. Теперь он мог каждое утро скакать на свою «живодерню» и наслаждаться звуками собственного проспиртованного голоса и баварских ругательств. На новом с иголочки плацу стреляли холостыми, овладевали траншеей с фланга, драли семь шкур, не давали спуску, убивали в ближнем бою армии «предполагаемого противника». Так проходило время в больших лесах Севера.
19
Станислаус заглядывает в фельдфебельскую душу, дегустирует войну и видит сумасшедшего.
Когда по ночам опять стало темнеть на два-три часа, беспощадная муштра на живодерне пивовара Беетца мало-помалу переросла в тупую привычку. Стоило командиру роты отвернуться, как унтер-офицеры и солдаты переставали напрягаться. Да и лейтенант Цертлинг, командир взвода, не особенно жаловал тяжкую муштру: