Помедлив, я спросила:
— А тебе не тяжело вдалеке от родины? Я имею в виду, а как же любовь? Девушки? Тебе что, совсем не хочется?
— Как я уже говорил, такого понятия, как любовь, у нас не существует. Иланская женщина входит в охоту только сразу после яйцекладки, в остальное время она мужчину никоим образом не интересует, впрочем, как и он ее. Нас возбуждает не внешний вид женщины, а ее запах во время течки. В остальное время мы не испытываем никакого дискомфорта в связи с отсутствием половой жизни. Как ты сама понимаешь, поскольку у нас агрессия не является определяющим фактором в передаче генетической информации, то самцам нет смысла становиться агрессивными вследствие полового воздержания, как это порой бывает у вас.
— Понимаю, — вздохнула я, — и все же, вы ведь привыкли жить племенами. Тебе не одиноко?
— Люди стали моим новым племенем. Кроме того, это ваше чудесное изобретение под названием виртуальная реальность. Это, конечно, не то же самое, что в реале, но все-таки классно. Я иногда играю в иланские виртуальные игры, там я вполне могу почувствовать себя успешным охотником, которого то и дело выбирают выходящие из Храма Жизни девушки.
— Так, значит, на твоей планете получают человеческое образование и совершают межпланетные перелеты только мужчины?
— И те иланские женщины, которые не входят в охоту. Очень редко, но такие бывают, и, должен заметить, в родном племени живется им еще хуже, чем тем мужчинам, которых не подпускают к Храму Жизни. Ведь неспособные к яйцекладке совершенно бесполезные существа, мужики-то хоть могут заниматься тяжелым физическим трудом. Так что бесплодные женщины чаще других кончают жизнь самоубийством или покидают племя, что в условиях моей планеты равносильно суициду.
— И все из-за социального давления?
— Да, — кивнул Зак. — Из-за высокой детской смертности в условиях аграрного общества репродукцией должны заниматься все. А кто не занимается — тот проклят богами, и его следует избегать, дабы не навлечь гнев богов еще и на себя. Такое вот мифологическое проявление инстинкта сохранения рода, — вздохнул он и после паузы добавил: — Как хорошо, что есть высокотехнологичное общество, где соображения гуманизма стоят выше примитивных инстинктов.
— Возвращаясь к нашим баранам, то есть к разговору о ксенофобии, — поразмыслив немного, задумчиво произнесла я, — получается, что самый древний и главный корень ксенофобии и войн — это возможность сексуального насилия.
— Точно, — кивнул Зак, — подкрепленная возможностью украсть еще какой-нибудь ценный ресурс, вроде скота. Не зря же в некоторых ваших религиях бог войны — это также и бог воровства.
Тут он, конечно же, имел в виду индуизм. Это в нем Картикея, аналог древнеримского Марса, покровительствовал не только воинам, но и ворам. Видимо, древние не видели большой разницы между теми и другими, ведь, по сути, что такое солдаты древнего мира? Воры и насильники.
Но с тех пор прошло много веков, неужели люди так никогда и не преодолеют свою склонность к войнам и ксенофобии? А насколько другим был бы наш мир, если бы женщины испокон веков обладали какой-нибудь «заглушкой», предохраняющей от сексуального насилия? Никаких войн? Или почти?
Сейчас уже есть аборты. То есть сексуальное насилие больше не может дать преимуществ в передаче генетической информации, при условии, что у каждой женщины есть возможность сделать аборт. Сколько веков еще нужно, чтобы насильники полностью выкосились из популяции с помощью такого отбора? И возможно ли выкосить их полностью? А если возможно, то поможет ли это избавиться от воинственности и ксенофобии теперь, когда они прочно обосновались в человеческом менталитете?
— А представь, что бы было, если бы у людей на протяжении всей истории были только скотоводческие цивилизации?
— Крайне агрессивное общество, — заметил Зак. — Сплошные войны. Многоженство, как следствие высокой смертности мужчин, угнетение женщин и меньшинств, религиозный фанатизм со всеми его прелестями вроде уничтожения еретиков. В космос вы бы так и не вышли, слишком были бы заняты грызней, да и наука бы оставалась в зачаточном состоянии. Какое может быть развитие биологии и генетики в условиях религиозного фанатизма с его креационизмом? Наука, если бы и была, то скорее работала бы на военную машину, вероятно, все государства были бы тоталитарными.
— Опять болтаете? — в отсек вошел капитан и сразу направился к кофемашине, где начал набирать в кружку горячий напиток.
— Опять кофеманишь? — парировала я.
— Анна, а где подробный отчет об обследовании нашего пушистого пассажира?
— Блин! Совсем забыла о котике! — Я пулей влетела в лабораторию, но котяры там не оказалось. Странно, клетка была закрыта. Кто мог его забрать? Животное ведь не могло само открыть такой сложный замок!
8 — Новая вкусняшка (Ио)
Пойми, Роберт, они не могут быть такими, как мы. Считать, что эволюция повторяется во всем космосе, с теми же формами, мозгами, отверстиями глаз и рта, мышцами, — это же чушь. Мы должны сохранять хладнокровие.
© «Крыса в лабиринте» Станислав Лем
Наконец я набрал достаточную массу для пожирания людишек! Хе-хе! Нет, конечно, я и маленьким смог бы, всего-то надо броситься со всей дури кому-нибудь в фейс, как тот лицехват из дурацких древних фильмов. Из тех самых, которые еще были двухмерные, а не голографические, как сейчас.
Растворить и впитать человеческое лицо вместе с мозгами — дело нескольких секунд. Особенно для метаморфа моего уровня. А уровень у меня уже ничего, должен заметить. Бессмертие уже, небось, не за горами. Может, я даже Креса смог бы сожрать, если бы он не сдох тогда из-за взрыва космолета.
Ну так вот, людишек и мелкие метаморфы хавать могут. Но вот не люблю я возиться с крупной добычей. Это же потом еще сиди на человечине, жри ее, а кровища по полу так и растекается. Грязно, палевно, да и неаккуратно. А я, может, эстет и следов оставлять не люблю. А то знаю я этих двуногих, увидят пятно крови и визжат, истерички ненормальные. Самки особенно.
Так, надо бы принять какую-нибудь определенную и привычную людишкам форму, а то что-то я совсем по полу распластался, и щупальца во все стороны. А на длинных стебельках сразу несколько глаз, чтобы на триста шестьдесят градусов обозревать. Ну, понятно, объелся и прибалдел. После длительного голодания это ведь такое счастье — сожрать как можно больше и балдеть.
Внезапно створчатые двери с характерным звуком разошлись, и я рефлекторно сжался, заполз под широкие стеллажи и принял форму ящика, которых здесь наставлено немало. Ненавижу принимать облик неодушевленных предметов, но что поделать, искусный охотник должен иногда прибегать и к такому.
Человек, вошедший в складской отсек, остановился перед стеллажами у стены напротив и, видимо, о чем-то там задумался. Ну я из-под своих стеллажей глазки на стебельках вытянул и смотрю: стоит двуногий спиной ко мне и что-то там на полке выбирает. Я к нему потихоньку подполз, вытянулся во весь рост, повыше его, растопырил щупальца — и хвать!
В нашем Искусстве главное внезапность. А если в данной местности высокая плотность населения — тогда еще и бесшумность. Сожрал его я сразу, то есть переварил сразу и всего за несколько секунд принял его облик, прямо сквозь его одежду просочился, и вот — я натуральный двуногий в двуножьей одежке. Ляпота!
Евгений Комаров, так его звали, младший пилот. Волосы светло-русые, глаза голубые, большие, смазливая мордашка. Красавчик. Только вот зубные коронки и мозговые импланты пришлось выплюнуть. Еще ни один метаморф не справился с реалистичной имитацией неорганики. Имитировать внешний вид — да, но клетки-то при этом остаются живыми, я же не превращался в ящик на самом деле, и если бы кто прикоснулся — мог бы почувствовать тепло моего тела.
Несколько секунд я созерцал мозговые импланты и две зубные коронки, оставшиеся на полу в каплях крови. Потом сгреб их, импланты положил в карман, а коронки выбросил в стоявшее неподалеку мусорное ведро. Как же мне теперь без коронок и имплантов?