И сейчас Пише чувствовал себя здесь главным. В нижнем этаже не было других преступников – всех перевели ради безопасности заключённого Метивье и безопасности самих преступников в подземелье. Так что Пише был некоторое время полновластным господином. Но корона ждала его опыта и нуждалась в его руках, так что власть пришлось уступить.
–Ты эту падаль не жалей, – Пише давал последние наставления Савару, никак не желая оторваться от своей власти, – пить захочет – не давай. Пусть мучается, скотина! Без водички-то не так лихо!
Метивье даже не дрогнул – речь будто бы шла не о нём. Зато у Савара перехватило где-то в желудке – ему довелось однажды лежать в лихорадке, которая пробуждала в нём великую жажду, и никак не мог он почувствовать влаги на своих губах. Ему вливали воду, а он не чувствовал и всё метался, метался, просил пить.
Наконец, вдоволь насмеявшись, Пише ушёл, и Савар вздохнул со странным облегчением, оставшись без его присутствия, хотя, казалось бы, ещё не так давно он и подумать бы не мог, что так будет рад уходу сослуживца. Но всё же это было так, и одна фраза, брошенная Пише про воду, вдруг отвратила Савара от него. Он помнил жажду по своей лихорадке, и не чувствовал что будет способен подвергнуть чему-то схожему другого человека. Даже мерзавца.
Мерзавец же изучал Савара всё с тем же любопытством. Савар не знал куда деться – ему казалось, что это он за прутьями решётки, а не этот…
Нечеловек!
–К слову, я умираю от жажды, – промолвил Элигос.
Савар вздрогнул. Голос тоже не совпал с ожиданием. Никакого скрипа или неприятного хрипа в нём не было – глубокий, мягкий голос.
Савар не сразу ответил. Он ещё раз вспомнил слова Пише, вспомнил свою лихорадку и решил, что правосудие должно быть справедливым, и не ему судить этого подлеца, а потому рука Савара потянулась к собственной фляге, и он отвернул крышку и предложил:
–Если…
Он задумался. Как вернее?
–Я не зайду, – Савар не знал, как обратиться к мерзавцу, и потому избежал всякого обращения.
–Разумеется! – Элигос легко-легко поднялся со своей железной скамьи, в тяжёлые дни вмещавшую в себя десяток человек, приблизился к решётке.
Савар заметил что его собственная рука дрожит. Позор! Он отвернулся, чтобы не видеть приближающегося лица преступника, почувствовал, как деликатно тот взял его флягу, как жадно приложился к ней, услышал, как он глотает воду…
–Благодарю вас, – Элигос уже отходил к своему месту, – голод терпеть ерунда, если знать как усмирить желудок, но жажда – это кошмар.
Странно было слышать от этого подлеца рассуждения о кошмаре, и Савар не выдержал:
–А я полагал что кошмар – это убить невинных девушек или раскопать мертвецов.
Он отошёл от прутьев. Так было комфортнее. Конечно, Элигос ничего не мог сделать через сталь, но всё же Савар хотел держаться подальше.
–Это не кошмар, – спокойно возразил Метивье, – это суровая необходимость.
Савар промолчал. Он уже ругал себя за то, что был так не сдержан. В конце концов, для разбора грехов этого нечеловека, есть суд.
–Когда человек заболевает, – Метивье, однако, решил продолжить свою мысль, – он ведь должен лечиться?
Савар не ответил. У него не было опыта общения с подобными личностями, преступники до того были или пьяны, или неопасны, и вся их идея подводилась к двум простым истинам: «я выживу, а ты подохни» и «я возьму то, что хочу». Основой их мира была нажива, нежелание трудиться честно и желание жить весело, хоть недолго, но весело.
Но Элигос не был похож на подобных преступников.
–Должен, – продолжал Метивье, – и я был одним из целителей. Целителей общества.
–Вы убивали! – огрызнулся Савар. – Это не исцеление.
–Да, – согласился Метивье, – я убивал. Я приносил жертвы, потому что искал истину. Суть вещей, понимаете? Мёртвые нужны, чтобы дать жизнь другим. Изучай мёртвое тело и ты узнаешь чем живёт живое. А те девушки – это всего лишь дар. Мне жаль их молодости, жаль их красоты и юности, но они были бесполезны и бессмысленны. Что, в самом деле, они могли сделать? Родить такое же незначащее потомство? Жизнь положить на труд обыкновенный? Это так скучно и унизительно, что они, пожалуй, должны бы ещё возблагодарить меня бы за то, что я придал им больше смысла, если не в жизни, то в смерти.
Савар почувствовал подступающую к горлу тошноту. Он с трудом сделал глубокий вдох – в горле сжался комок, который не желал никак отпускать, в висках запульсировало от гнева, краска бросилась в лицо.