— Сроду нигде не был, аквитанский я…
— Врешь, ублюдок. Палача! — Сигулий снова хлопнул в ладоши.
Побежали за палачом. Сигулия озлило, что того не оказалось на месте, он швырнул кубок наземь, выпучил глаза. Лучше бы переждать, но Даброгез решился вставить слово.
— Много бродит болтунов по свету, — оказал он, стараясь, чтобы голос звучал как можно равнодушно нее, — на Востоке их больше, чем пахарей, ха-ха, — он громко, развязно рассмеялся, — а свет что-то не меняется!
— И не изменится, — твердо проговорил изможденный со своего места.
Палача никак не могли отыскать.
— Ладно, в подвал эту падаль! — распорядился Сигулий рассерженно, повернул жирное, обрюзгшее лицо к Даброгезу: — И почему я должен кормить этих бездельников, попробовал бы кто подсчитать — во сколько обходится казне тюрьма, набитая отбросами? Дармоеды! Эй, — крикнул он в спину старику, которого пинками гнали из зала, — так говоришь, человек безгрешным на свет рождается?
Стражник рывком обернул старика. Тот чуть не упал.
— Да, повелитель, как же иначе… — В голосе было сомнение.
— Хе-хе-хе, — залился Сигулий, хорошее настроение вернулось к нему, — эй ты, скажи-ка этой падали в подвале — коль сумеют образумить убогого, я им… я их, — со стола полетела вторая порция костей, — угощу на славу. После собачек, конечно!
Через минуту появился палач и тут же получил по зубам от одного из сановников, сидящего с краю. Палач в лице не изменился, зато сановник обиженно скривил губы и принялся рассматривать ушибленную руку с таким видом, будто только что снес незаслуженное оскорбление.
Стражники ввели здоровенного, глуповато хихикающего парня. Парень был чернее аравийского бедуина, и тем страннее казались облупленные лоб, щеки и розовые со вздутыми жилами руки.
— Без пошлины в город… — начал было сопровождающий.
— Вор! — процедил Сигулий и ткнул пальцем в черную фигуру с двуручным мечом.
Через мгновение Даброгез получил возможность убедиться, что палач знает свое дело. Тело осело, выпростав розовые руки в нищенском жесте, ладонями вверх, а на губах катящейся к столу головы все еще стояла глуповатая ухмылка. Собаки зарычали, но с места не сдвинулись, лишь шерсть на загривках затопорщилась да сузились и острее стали глаза. Сигулий послал черному со слугой кружку вина. Тот принял подношение молча, вместе с ним исчез за колоннами, в темноте.
Даброгеза передернуло, комок снова занял свое место в горле. И пришла мысль — а чем он лучше черного? Нет, все это бред… Правда, там, на улице, за углом, пес, не такой породистый и холеный, как эти под столом, небось уже догладывает нежданный подарок, полученный от самого центуриона Великой Империи… А ну их, разбираются пускай те, кто не выходит из своей слоновой башни в этот мир, умники! А не выходят-то почему? Руки боятся запачкать?!
Третьим был знакомый Даброгезу франк-стражник. Его волокли двое. Франк ничего не понимал, упирался, крутил головой и не мог выдавить из себя ни слова. Зато Сигулий смотрел на Даброгеза чересчур откровенно и не пытался этого скрыть.
— Тебя зачем поставили? — спросил сановник с отшибленным кулаком и шишкой на лбу, которую Даброгез только заметил до того она была естественна на грубо слепленном и изуродованном излишествами лице.
Франк пролепетал что-то невразумительное, тыча толстым пальцем в Даброгеза.
— Не слышу!
Даброгез сидел и помалкивал, ему было интересно — как тут с порядком, с дисциплиной среди служивой братии.
— Они сами, по государственному… — заверещал вдруг совершенно отчетливо франк, — по делу…
— С ним ясно. — Сигулий махнул рукой в темноту, туда, где угадывалась фигура палача.
Фигура обозначалась явственней, вместо лица — застывшая маска. Даброгезу стало не по себе. И не жалко ему было вовсе зверообразного увальня-франка, себя стало жалко. Может быть, поэтому не захотелось выглядеть бесчестным даже перед грязным, лживым, трусливым наемником.
— Оставьте его мне, — обратился он к Сигулию. Изможденный вмешался:
— Он должен умереть, — донеслось безразлично и жестко.
— Он умрет, куда ему деться, но с пользой — в первом же деле я пущу его на мечи, не все ж моим бойцам на себя удар принимать, они ценятся повыше! — Даброгез говорил полушутливо и без нажима.
Сигулий расплылся в ехидной улыбке. Перепелиный жир заиграл, запереливался по его щекам, на лбу заблестела испарина.
— Любишь своих, бережешь… не слишком ли?
— В бою увидишь, — вывернулся Даброгез, — не в умении погибнуть победа, нет. Мои не любят стелиться под мечами, они любят врага крошить.
— Хорошо, бери.
Палач снова исчез в темноте. "Ну вот и ладно!" Даброгезу припомнился бродяга-философ и его слова: мол, если даже самый плохой и злой человек сделает в день хоть одно доброе дело, то не так уж он плох и зол… "Бредни все!" Но почувствовал Даброгез себя вольготнее.
— Лови! — Сигулий швырнул здоровенную кость под ноги франку. — А то отощаешь — какой из тебя воин!
Франк бросился за мослом. Одна из собак, рыжая с черными подпалинами, опередила его. Но и рука франка уже вцепилась в кость. Он дернул на себя, вскочил на ноги. Губы его сложились в улыбку, но тут же обвисли. Он согнулся и осторожно положил кость перед собакой. Та, сдерживая рык, вернулась с добычей под стол. "А он не так туп, — подумал Даброгез, сообразил, что любой из этих псов дороже хозяину, чем десяток охранников!" Франка увели.
— Остальных потом, — промямлил Сигулий, откинулся на спинку и, не глядя на центуриона, сказал: — Теперь твоя очередь.
Голос прозвучал зловеще. Но Даброгеза испугать было не просто.
— Да, властитель, мне есть что сказать, — проговорил он, склоняя голову, — но, извини, есть вещи, которые не терпят множества ушей.
— А если тебе поможет мой добрый приятель? — Сигулий кивнул в темноту.
Даброгез понял, что стоит дать слабину — и ему не поздоровится. Тело налилось силой, стало свежим и послушным, будто и не было обильной трапезы.