- Правда!
И УМЕРЕТЬ ЧЕЛОВЕК ХОЧЕТ ПО-НОВОМУ
Легкий южный ветерок, как тепловатая вода, ласкает лицо. Так и хочется идти навстречу этим мягким воздушным потокам.
В такую погоду в чукотском стойбище большое оживление. Дети носятся между яранг, как разыгравшиеся молодые оленята в хороший, ясный северный день. Ватагой они бегут к морю. Они подбирают ракушки, хорошо отшлифованные, красивые камешки. Увидев на берегу морскую капусту, выброшенную волнами, они с криком вперегонки несутся к ней и, схватив, с удовольствием жуют ее.
Обычно, подъезжая к поселку, еще издали слышишь их многоголосый шум и гам. Но сегодня не слышно и не видно детворы.
Сегодня, в это ласковое утро, в поселке необычно тихо. Будто все сговорились молчанием встретить этот тихий, спокойный северный день. Собаки, отлично чувствующие настроение человека, и те притихли. Может быть, здесь случилось какое-нибудь несчастье? Но и шаманский бубен не гремит в этой тягостной тишине.
Чей покой оберегают люди?
В яранге, на оленьих шкурах, лежит человек и редкими вздохами ловит воздух, которого так мало в небольшом меховом пологе. Он шевелит губами, глаза закрыты. Вокруг него молча сидят люди и смотрят на ввалившиеся глаза. Наконец глаза открываются.
- Пить... - слышится слабый голос.
Больного заботливо приподнимают и помогают ему напиться из чашки. Больной делает несколько глотков.
- Вот теперь лучше.
Над ним склоняется пожилая женщина:
- Плохо тебе, Тнаыргын? Тяжело? Или облегчить твои мучения?
Женщине жаль хорошего старика. Она ждет, когда он попросит задушить его. Трудно смотреть, когда болеет хороший человек.
- Да... тяжело... - говорит старик. - Люди, может, болезнь уйдет от меня? Надо помочь ей уйти.
Он открыл глаза. Женщина опять склоняется над ним и тихо говорит:
- Эненылин* сказал, что нельзя изгнать из тебя злого духа. Он сказал, что ты - летающий поверху человек. Только смерть через удушение спасет тебя.
[Эненылин - шаман.]
Старик вяло пошевелил рукой.
- Не надо... Пусть я умру по-новому, без ремня на шее. Пить... Я сдружился с русскими... Они достойны моей дружбы. Может, русский доктор захочет приехать ко мне? Может, он изгонит болезнь мою?
К старику подполз Ульвургын.
- Тнаыргын, я давно послал Айвана за русским доктором.
Старик обвел всех взглядом.
- Хорошо, - ответил он. - Надо бы сказать и ученикам. Пусть они кончили бы свои занятия... Если уйду из жизни, глазам была бы радость последний раз увидеть их.
- И ученикам Айван скажет.
А в это время Айван уже мчался к доктору.
Он вбежал в больницу и громко спросил сестру-чукчанку:
- Доктор где?
Доктор выглянул из амбулатории.
- Здравствуй, Айван. Что скажешь хорошенького?
- Хорошего нет, плохие новости есть.
- Что такое? Проходи сюда. Садись и рассказывай.
- Тнаыргын хочет умирать.
- Как умирать? - воскликнул доктор. - Задушить хотят его?
- Нет, нет! - замахал руками Айван. - Наверно, он сам умрет. Шаман сердился: зачем не просит смерти старик? А он еще не сказал этого слова.
- Что же ты не привез его в больницу? - строго спросил доктор. - Ведь, чего доброго, его задушат там!
Словно испугавшись, Айван отступил назад и тихо сказал:
- Наверно, плохой он. Только воду пьет. Вчера еще ходил, а теперь лежит. Наверно, нельзя его везти. Может быть, теперь сам умер.
- Ай-ай-ай! - сказал доктор. - Скажи, чтобы быстро запрягли собак!
Слух о неожиданной болезни старика Тнаыргына быстро проник в школу. Шум во время перемены прекратился, и ребята, окружив больничного завхоза Чими, с волнением слушали его.
Тает-Хема побежала в учительскую. Она обратилась к директору школы:
- Иван Константинович! Мне надо поехать домой. Тнаыргын умирает. Ведь я ему родственница.
- А что с ним? - спросила Татьяна Николаевна.
- Не знаю.
- Ну хорошо, поезжай, - сказал директор. - Если еще кто из учеников захочет - пусть тоже едут. И вам, Татьяна Николаевна, следовало бы поехать.
В яранге Тнаыргына все больше и больше прибавлялось народу. Никто ничего не говорил, но, видимо, каждый считал своим долгом перед смертью старика показаться ему на глаза.
Кто-то из присутствующих пытался закурить трубку, но Ульвургын остановил его:
- Не надо. Если русский доктор приедет, ругаться будет. Я очень хорошо это знаю.
Кивнув головой в знак согласия, чукча молча спрятал трубку.
В сенцы яранги вошли доктор и Татьяна Николаевна. Модест Леонидович взял свой чемоданчик, опустился на колени и неуклюже, как медведь, на четвереньках полез в полог, где лежал больной. За ним полезла и Татьяна Николаевна.
- Ай-ай-ай! Сколько народу! Ульвургын, что же ты, батенька мой, делаешь? Ведь воздуха не хватает здесь даже для здорового человека. Неужели ты не знаешь?
- Знаю, знаю, доктор, - тихо проговорил старик. - Только стыдно мне сказать людям, чтобы они не приходили сюда.
- Ну, друзья мои, надо уйти отсюда. Постойте в сенцах, - сказал доктор.
Чукчи молча один за другим полезли из полога. И когда здесь стало просторней, старик увидел русских. Глаза его загорелись.
- Я знал, что они приедут, - тихо сказал он Ульвургыну.
- И Таня-кай вот, - показал рукой Ульвургын.
Старик перевел взгляд на нее. В полог влезли приехавшие ученики.
- Что такое, Тает-Хема? Ведь ты занимаешься у меня в кружке: должна знать, как дорог для больного воздух.
- Доктор, мы только покажемся Тнаыргыну и уйдем.
Старик заметил всех, и видно было по его лицу, как он повеселел.
Модест Леонидович ползал на коленях по шкурам и тихо, почти про себя, ворчал.
- Татьяна Николаевна, откройте меховой занавес. Впустите сюда струю чистого воздуха.
Покопавшись в чемоданчике, он неуклюже подполз к больному. Он сел рядом со стариком и взял его руку, определяя пульс.
- Упадок сердечной деятельности. Надо впрыскивание сделать.
Солнце поднялось высоко. Лучи его нагревали темные шатры яранг. Глупые щенки бегали по стойбищу и отнимали друг у друга кусочек оленьей шкуры. Они резвились, отворачиваясь от ослепительного солнца.
Вокруг яранги - огромная толпа. Она закрыла собой нарту, на которой заботливо уложен старик Тнаыргын. По небу тянутся прозрачные перистые облака. Они плывут в том направлении, куда сейчас тронется нарта с больным стариком, стариком, который летал поверху.
И только один шаман стоит вдали, около своей яранги, косо посматривая на толпу, не решаясь подойти к ней. Он бессилен, и от злобы перекосился его рот...
* * *
Палата блестит белизной. Сколько здесь взмахов сделал доктор малярной кистью! Но зато как приятно ему самому войти сюда!
Через большое окно солнце бросает столько света, хоть дымчатые очки надевай. А воздуху не меньше, чем в тундре.
На чистой кровати лежит Тнаыргын. Он смотрит на будильник и прислушивается к тиканью его. Старик улыбается и думает:
"Тоже как живой. А если что-нибудь отвинтить у него, то перестанет жить. Наверно, и у него сердце есть, железное сердце".
Открывается дверь, в нее просовывается голова. Человек улыбается во всю ширину рта, кивает головой.
Тнаыргын вытащил руку из-под одеяла и поманил пальцами:
- Иди, иди, Ктуге, сюда. А то я лежу здесь один и думаю: может, я умер? Может, началась моя другая жизнь?
Дверь открывается шире, и Ктуге, стуча деревянными костылями, переступает единственной ногой. Он опускается на табуретку, костыль поднимает кверху и говорит:
- Вот видишь, Тнаыргын, какая нога? Не нога, а весло. Обтянуть вот здесь брезентом - будет похожа на весло, - и он невесело засмеялся.
- Что поделаешь! Вот если бы он тебе голову разломал, голову из дерева не сделаешь, и сердца из дерева не сделаешь.
- Доктор говорил, что если бы не отрезать ногу, то я умер бы.
- Пожалуй, правильно он сказал. Я много знал людей, которые умирали от ран.
- Потом мне доктор сказал, что когда он поедет на Большую Землю, возьмет меня с собой и там мне сделают из кожи почти настоящую ногу. На нее можно будет надевать торбаза и штаны. Она будет сгибаться и ходить.