Возле пекарни Роберт Карпентер приостановился и внимательно осмотрел фундамент здания. Цементная облицовка давно облупилась и отвалилась, и валуны торчали из земли в первозданном виде — покрытые ноздреватым шершавым мхом.
— Все равно придется ломать эту пекарню, — грустно произнес Пестеров.
— Почему? — спросил Карпентер.
— Грибок, — пояснил Пестеров. — Привезли с материка зараженный грибком материал. Не проверили.
В мастерской у Кутегина гости не задержались. Пестеров оставался на стреме, зарабатывая процент от сделки: он должен предупредить мастера, если кто приблизится. Но Карпентер и Кронгауз купили немного: видимо, среди гостей они оказались не самыми богатыми.
Тем временем ансамбль под руководством Яши Тагьека собирался в сельском Доме культуры, куда Боротоева громко сгоняла гостей, отрывая их от мелкой торговли.
У входа Роберта Карпентера остановил парень, одетый в засаленную куртку, в старые джинсы, заправленные в короткие резиновые сапоги. Давно нечесанные, густые черные волосы топорщились на голове. Парень криво улыбался беззубым ртом, распространяя вокруг запах дешевого, застоявшегося в желудке алкоголя.
— Это ты Роберт Карпентер? — спросил парень, качнувшись на нетвердых ногах.
— Я.
— Внук торговца Роберта Карпентера?
— Да.
— А почему тебя так назвали?
— Об этом надо спросить моих родителей, — учтиво ответил Роберт.
Ему было неприятно общение с этим пьяным типом, но он и виду не показывал. Наглость парня, его ухмылка странно смешивались с подобострастием и нищенской показной гордостью.
— А меня зовут Андрей Сипкалюк. — сказал парень. — Говорят, я твой родственник… Твой дед был отцом моей мамы. Ты об этом знаешь?
— Не знаю, — пожал плечами Роберт. — Хотя это вполне могло быть, потому что по обычаю тех лет белый считался человеком высокой породы, являлся источником свежей крови.
— Все говорят, — задумчиво повторил парень.
Толпа давно просочилась в широкие двери Дома культуры, и на улице оставались только Роберт и Андрей. Правда, поодаль маячил кто-то пьяный или притворявшийся пьяным. Вдруг Андрей близко придвинул свое лицо к лицу Роберта и громко прошептал:
— Дай мне шестьдесят рублей!
— Почему шестьдесят? — машинально переспросил Роберт.
— Потому что такова цена бутылки!
— У меня нет русских денег. Только американские доллары.
— Давай доллары!
Доллары открыто не ходили в Улаке, но их тайком скупал местный доктор или продавал за них свой фирменный самогон, который почти официально назывался «Докторовкой» и считался намного лучше, чем самогон «Педагог», изделие директора школы.
Порывшись в бумажнике, Роберт достал пятидесятидолларовую бумажку. Андрей схватил банкноту и, убегая, сказал:
— Хорошо иметь богатого американского родственника!
В большом зале Дома культуры уже гремели бубны, и мужчины, одетые в белое, и женщины в цветных ситцевых камлейках сидели в ряд на сцене. Первыми, как это водилось, вышли дети. Они еще неуклюже, неумело, не в такт водили руками, но вышедшие за ними старшие ребята уже чувствовали древнюю музыку Берингова пролива.
Сидящие в первом ряду гости — американские эскимосы — одобрительно вскрикивали, а некоторые, не выдержав, выскакивали на сцену и включались в общий Танец Радости, совершенно сходный по мелодии и вольному исполнению с тем, что видел и слышал с детства Роберт Карпентер в Номе.
Одна из танцовщиц несколько раз встречалась с ним взглядом, и Роберт почувствовал легкое волнение в сердце.
— Антонина Тамирак, — назвал ее Пестеров. — Она специально приехала из Кытрына. Лучшая в районе исполнительница эскимосских танцев.
Американские туристы с нескрываемым удовольствием смотрели концерт, и многие из них удивлялись тому, что здешние советские песни оказались знакомыми их согражданам.
Мылыгрок с острова Малый Диомид не нашел своего легендарного брата Атыка. Несколько лет назад он ушел из жизни. Не было в живых и многих стариков, когда-то ходивших на кожаных байдарах и деревянных вельботах через Берингов пролив к своим сородичам и знакомым.
Порой Роберту Карпентеру казалось, что он находится в Номе. Те же лица, та же речь, те же одеяния, в которые облачаются при исполнении древних танцев.
Посовещавшись между собой, американские эскимосы поднялись на сцену. Они взяли бубны улакцев и запели. Яша Тагьек встрепенулся: он слышал эту песню от знаменитого Нутетеина. В молодости, когда их выселили из Нувукана и привезли на чужой берет залива Кытрын, в чукотское селение Нунакмун, многие плакали и рвались обратно. Но суровые пограничники почти силой высаживали людей на берег, где их встречала молчаливая толпа, от которой ощутимо веяло холодом враждебности и неприязни. Много лет спустя, когда стали известны массовые выселения целых народов из родных мест по приказу Сталина, Яков Тагьек понял, что участь его соплеменников, нувуканцев, ничем не отличалась от участи несчастных чеченцев, ингушей, калмыков…