Все чаще случались побеги целыми компаниями и в одиночку. Но почти всех задерживали на станциях и возвращали обратно, и тогда уже совсем тягостной казалась жизнь в старой казачьей крепости, окруженной горами.
Я не пытался убегать. Ко мне приходили письма из Ленинграда. Родственники просили потерпеть и ждать вызова. От отца писем не было, и я не знал, где он, воевал или все эти годы сидел в тюрьме.
Каждый вечер, засыпая, я видел поезд, увозящий меня в прекрасное прошлое; когда просыпался, ждал того часа, когда покажется на дороге за высокими чугунными воротами старый почтальон-татарин верхом на лошади.
Прощай, детдом!
Однажды мы сидели у костра: Юра Абдулин, Клешня, Рыжий и я. Кузнечика уже не было с нами: за ним приехала мать, худенькая, некрасивая женщина. На ней были кирзовые сапоги, пилотка, а на выгоревшей гимнастерке красовались медали и орден. Мать Кузнечика была так взволнована, что обнимала всех ребят, плакала и каждого утешала:
— Ждите, мои дорогие. Ждите, мои хорошие. К вам обязательно кто-нибудь приедет.
Кузнечик подарил нам на прощанье свою тетрадь с веселыми картинками, карикатурами на каждого из нас и угостил пригоршней леденцов. Он уехал жить в Новосибирск.
В костре потрескивал сухой валежник, а мы сидели, поджав ноги, и ждали, когда поспеют на куске жести дольки молодого картофеля. Мы были недалеко от детдома, и Клешня помахивал над костром веткой, чтобы не очень был заметен дым над нами. Вдруг кто-то закричал:
— Ленька, отец приехал!
Это было так неожиданно, что я не сразу поверил. Я не сорвался с места, не закричал от радости, не побежал. Я окинул взглядом моих друзей, будто извинялся за свой вынужденный уход, не спеша встал, отряхнулся и пошел к детдому. И чем ближе подходил к нему, тем труднее становилось дышать, будто я задыхался от непрерывного бега.
«Каким он стал теперь, мой отец? А вдруг на нем еще надета какая-нибудь уродливая арестантская одежда? Его все увидят в этой постыдной одежде и будут смеяться надо мной».
Отца я увидел издали. Он стоял посреди нашей площадки возле турника, спиной ко мне. Невысокий, сутулый, в длинной офицерской шинели без погон, с небольшим чемоданчиком в руке.
Я не побежал и теперь, даже пошел еще медленнее. Не было во мне как будто ни радости, ни разочарования, ни желания заплакать.
Вот отец обернулся, увидел меня, поставил чемоданчик на траву. Когда я подошел, мы обнялись не сразу. Мы вглядывались друг в друга, узнавая и не узнавая. Глаза отца были влажными, трогательными и как будто бы одинокими, с затаенной печалью, как тогда, в тюремной камере. Он робко протянул ко мне руки, точно был не уверен, разрешу ли я ему обнять себя. Помедлив, я бросился к отцу и крепко прижался к его шинели.
— Теперь все твои мучения кончились, — сказал он.
К нам подошли ребята, окружили, стояли тихо и уже как-то отчужденно, точно я и не жил с ними много лет, будто я предал их в чем-то.
Отец раскрыл чемоданчик, достал кулек с пряниками, роздал их ребятам, а мне не досталось.
— Не огорчайся, — сказал он. — Потом куплю тебе сколько захочешь.
А я и не огорчался. Мне даже было приятно, что не досталось пряников. Я чувствовал себя счастливым и грустным, я уже мысленно прощался с друзьями, с детдомом, с войной, с тягостным ожиданием перемен.
Потом мы пошли под гору, к старой баньке. Отец обнял меня за плечи, и мне показалось, что мы молчим лишь потому, что думаем об одном и том же — мы думаем о матери. Я прижался к отцу плотнее, чтобы ему не было слишком одиноко и грустно и чтобы он понял: я с ним, и теперь навсегда. У меня было такое чувство, будто мы идем уже не просто как отец с сыном, а еще как друзья, как взрослые и много повидавшие люди, хоть мне и не исполнилось тринадцати лет.
Возле баньки, где обычно лежали дрова, я заметил грузную женщину, она сидела на бревне, а возле ее ног стояла корзинка. Отец замедлил шаг и прерывающимся голосом, точно извиняясь, сказал:
— Она тебе будет как мать. Она неплохая, вот увидишь.
— Мы с нею будем жить? — спросил я в недоумении.
— Да, сынок. У нас дом в Бугульме.
— А как же Ленинград? — спросил я с таким чувством, будто отец совершил предательство.
— В Ленинград мы обязательно поедем, но позже. У меня сейчас нет денег на дорогу. Вот заработаю — и поедем.