— Бродяга ты, бродяга. Что мы там у тебя станем делать? Маяться? Нет уж, поживи один, образумься.
Мы, наверное, еще очень долго не встретились бы с отцом, если бы не началась война.
К отцу на пироги
Дул пронизывающий ветер, косо летел влажный снег, когда мы с матерью оказались на сумрачном берегу Ладожского озера. По небу шарили яркие и длинные лучи прожекторов, а в вышине гудели самолеты. По всему берегу, насколько можно было разглядеть, сидели, стояли, бегали и суетились люди. Кто-то кого-то искал, кому-то что-то было очень нужно, все друг у друга о чем-то спрашивали, друг другу жаловались, но чаще всего передавалась от одного людского островка к другому то радостная, то устрашающая весть о барже, на которой перевозили всех через Ладогу. Когда нам сообщили полушепотом, что баржу разбило снарядом, а все пассажиры потонули, мать крепко обняла меня, прижала к себе.
— Болтают всякую ерунду. Ты не бойся, мой мальчик, мы обязательно приедем к папе.
— Конечно, мама. Еще немного потерпим — и все будет хорошо, — как можно более бодро и спокойно постарался ответить я.
По рукам матери, которые лежали у меня на плечах, по ее голове и выражению глаз я понял, что она очень просит меня как бы повзрослеть и выдержать все это — режущий ветер, черные суетящиеся толпы людей, надвигающуюся ночь и страшную весть о барже. И еще все неведомое, что ожидает нас там, впереди.
— Скоро приедут вагонетки с вещами, — сказала мать. — Там у нас еда: сухари, сало — поедим как следует.
Мы сидели на чужом чемодане, недалеко от прибрежного соснового леса, сбившись в кружок вместе с семьей нашей попутчицы тети Глафиры.
— Когда повалит народ, давай вместе толкаться, не то напрочь тебя откинут, — властным баском сказала она.
Тетя Глаша была коротконогая, могучая женщина. Плечи у нее были широченные, руки крепкие, лицо красное, а на губе черные усики. Ходила она вперевалочку, но быстро. Смело прикрикивала на мужчин, резко обрывала женщин. Она увозила в тыл сына Ваню, толстого, меланхоличного мальчишку моего возраста, и совсем старого беззубого дедушку Федора. Мы с мамой чем-то приглянулись тете Глаше, и она взяла нас под свое покровительство.
— Во всяком деле ты только знай меня держись, — советовала она маме. — Чего уж только чего я не перевидела: и пахать довелось, и стирала я на всю артель, и свиней резала, а вот теперь и войну одолеть надо. Ты, Полина, я гляжу, не дюжая, легкая, что мой старик. Тебя всякий щелчком обидит.
Мать виновато улыбалась, а я смотрел на нее и видел, что она действительно очень худенькая. В своем легком демисезонном пальто, в ботах на высоком каблуке, — ну совсем как девочка.
Еще издали послышался гул голосов. Все вокруг нас забеспокоились, заторопились к воде. Это вдоль берега медленно поползли вагонетки, доверху груженные тюками и чемоданами.
— Давай! — крикнула маме тетя Глаша и рванулась, как на штурм.
Возле вагонеток началась давка, послышались крики, плачь, ругань.
— Не смотри, — прошамкал дедушка Федор. — Иди-ко сюда, в охотники поиграем.
Дед сидел на деревянном ящике, подставив ветру свою сгорбленную спину в старой солдатской шинели. К ногам дедушки жался Ваня, озябший, неразговорчивый, с насупленным, настороженным взглядом. Он время от времени протяжно повторял одну и ту же фразу: «Деда, а деда, дай дробинку».
— А ты что — охотник? — всякий раз спрашивал дедушка.
И так же всякий раз Ваня отвечал:
— Да, самый наилучший.
— Ну, коли наилучший, дробина нужна, — деловито отвечал дедушка и начинал шарить по своим карманам.
Ваня завороженно смотрел на каждое движение деда, проглатывал слюни. Наконец корявая морщинистая рука доставала из дальнего внутреннего кармана металлическую банку из-под монпансье. Желтые ногти поддевали края банки, и, когда приподнималась крышка, Ваня выставлял замерзшие руки, складывал их в пригоршню и зачарованно ждал, когда дедушка с хитрецой спросит:
— Тебе, Ваня, дробь на медведя али на белку?
— Не, мне цельную щепоть, чтоб птицу влет сшибать, — деловито отвечает Ваня.
— Перехитрил, — добродушно ухмыляется дедушка, — перехитрил, чертенок. Ну, коли так, бери. Вот те щепоть.
Дедушка осторожно берет из банки несколько крошечных кусочков сахара, мелко раскрошенных сухарей, подает их внуку в пригоршню.
Ваня погружает лицо между своими ладонями, берет губами «дробь» и ненадолго успокаивается.
— Ну, мои охотнички, на кого идти собрались, на медведя или на белку? — спросил дедушка, сам начиная игру, когда я присел возле его ноги, рядом с Ваней. А когда в рот ко мне попали горьковатые крошки сухаря и белые острые осколки комкового сахара и мы с Ваней стали дружно почмокивать, дед Федор спросил меня: