— Не допускай злобу к сердцу, — говорила она. — Люди не знают ни нашей любви, ни нашей жизни, вот и судят по неправде. Ты отдохни, если устал, но только не злобствуй.
«А ведь как она верно может сказать, — подумал я. — До чего же было мне тяжело нести свою злобу и обиду, и какое теперь наступило облегчение». Я подумал и о том, что вот еще немного — и в нашей жизни обязательно произойдут добрые перемены. Надо только с осторожностью друг к другу дотянуть до этих перемен, без обид и ссор. «Напрасно я поверил бабке Саше, — решил я. — Пусть едят что им захочется, они старики. А у меня еще все будет, и сало, и все…»
Герасим и Стеша
Как только в лесопарке начался покос, я передал стадо новому пастуху, а сам стал косить сено для нашей Зорьки. Весь день я косил на лесных полянах. Что ни взмах, то яркий букет. Он еще влажный от росы, еще и в нем жизнь, а ты уже продвинул правую ногу вперед, взмахнул — и новый букет. Азарт, сожаление и удаль в твоих руках и в душе.
Одному мне было не справиться с покосом, и тетя наняла двух помощников: парня и девушку. Девушка жила недалеко от лесопарка, на кирпичном заводе. Звали ее Стеша. А парня звали Герасимом. Он приехал в наши места недавно из Казахстана. Герасим был молодцеватый, с выгоревшим жидким чубчиком, с такими же выгоревшими, почти белыми ресницами, с нахальными глазами. Работал он вяло. Ел много. Разговаривал еще больше. Он был всем недоволен, на все презрительно помахивал рукой: мол, знаем, знаем мы это, и часто повторял свое любимое изречение: «Хочешь жить — умей вертеться». Меня он называл буржуем.
— И тетя твоя буржуйка, — пренебрежительно говорил он. — А скажешь — нет? Корова есть?
— Не корова, а телка, — поправлял я.
— А, знаем мы вас, — махал рукой Герасим и сплевывал. — Куры есть? Огород есть? Сад есть? Тетка на рынке каждый день калымит? Работников нанимаете? Чем не буржуи?
— Ничего у нас нет, — убеждал я. — Мы долг отдавали.
— Знаем вас! — опять отмахивался Герасим и спрашивал: — Для кого Советская власть? Молчишь, не знаешь? Для нас, для пролетариев, — и Герасим стучал кулаком в свою тощую грудь. — А таких, как вы, давно бы надо в Сибирь на поселение. Там много вашего брата. Я бы давно всех этих торгашей под зад коленкой или, еще лучше, к стеночке. Что, не согласен? Ты, видно, тоже к деньгам присосался.
Я впервые слышал такое и не знал, что отвечать. Мне было обидно за себя, за тетушку, и в то же время я думал: а может быть, он прав. Может быть, действительно мы кулаки, с которыми воевала Советская власть после революции. Я хорошо помнил книжку о пионере, которого кулак зарезал ножом, чтобы тот не выдал, где лежит припрятанный хлеб.
— Кулаки! Жлобы! — говорил Герасим, когда мы садились обедать.
Обед был скудным: щи в бидоне, молоко, по паре яиц, лук и хлеб.
— Вот старая карга, — расходился Герасим. — Тут вкалываешь, как вол, а она этой бурдой потчует. Да провались ты, чтоб я еще раз пошел к ней работать! — И он спрашивал меня: — Что, вы и дома так жрете?
— Всякое бывает, — отвечал я уклончиво.
— Выгораживаешь старуху? Да ты сам-то хоть раз в жизни жрал от души?
— Бывало, — опять неопределенно отвечал я и думал: нет, не бывало. Я еще ни разу не поел вкусно. Сытно приходилось часто, а вкусно нет.
— Вот выцарапаю у твоей старухи деньжат и тебя так накормлю, что век меня не забудешь. Ты, я вижу, парень хилый, тебя бабка тоже урабатывает в хвост и гриву. Не зевай, тащи у нее все, что можешь. Хочешь жить — умей вертеться, иначе труба!
Стеша приходила на покос после обеда. Она вытаскивала траву из леса и расстилала ее на горушке, на солнцепеке. Стеша была крупная, сочная, с полными розовыми губами. Ее короткие волосы завивались неестественно мелкими кольцами. Герасим оживлялся с ее приходом, сыпал сальными словечками, норовил сгрести девушку в охапку или ущипнуть. Стеша похохатывала в ответ на шуточки и беззлобно отбивалась.
Я делал вид, что не замечаю их возни, но меня все время непреодолимо тянуло желание наблюдать за Стешей.
Однажды Герасим заметил мои поглядывания на Стешу и спросил с ухмылкой:
— Чего зыришь? Нравится?
Я ужасно смутился и ничего не ответил.
— А ты не зевай, — сказал он. — Хочешь, она тебя поцелует?
— Да ну тебя! — сказал я, покраснев и все помахивая косой.