Незнакомая женщина в белом шерстяном платке все время успокаивала меня и Ваню, предлагая нам кипяточку. Она часто вглядывалась в полумрак.
Вдоль состава прошли железнодорожники с фонарем.
Женщина спросила:
— Скоро отправка?
— Скоро, — услышал я и подбежал к двери. Мне хотелось прыгнуть вниз, чтобы остаться здесь, с матерью, но женщина удержала меня.
— Я пойду поищу, — сказала она. — И не смей выходить из вагона.
Она тяжело спрыгнула на грязный неглубокий снег и пошла вдоль нашего состава в сторону станции. Все, кто был в вагоне, переживали вместе со мной. Ваня по-прежнему покорно сидел рядом с дедом. А я стоял у дверей и ни за что не хотел отойти. Кто-то накинул на мои плечи поверх пальто ватник, кто-то дал мне крепкий сухарь.
Женщина в белом платке не успела уйти далеко. Послышался протяжный гудок паровоза, издалека покатился лязг сцепок, и она сразу же забралась в ближайший от нее вагон. Состав тронулся. Кто-то с силой оттянул меня от двери, поднял на руки. Я ухватился за дверь — высунулся из вагона.
— Бегут, бегут! — закричали рядом со мной. — Скорее, скорее!
В сумеречном свете я увидел две бегущие фигуры: впереди была низенькая и могучая тетя Глафира, позади — моя мать. Она прижимала к груди какой-то сверток.
Поезд набирал скорость. Тетя Глаша обернулась, что-то крикнула матери и в отчаянном порыве догнала последний вагон, ухватилась за поручень и с помощью проводницы забралась на ступеньки. А мать все бежала, ее ноги в ботинках скользили на шпалах. Вдруг споткнулась, чуть не упала и обронила сверток. На секунду задержала бег, оглянулась и снова бросилась за поездом.
— Помогите, помогите! — кричали вокруг меня. — Отстанет!
Я тоже кричал. Кричали уже из многих соседних с нами вагонов.
Мать бежала все медленнее, все чаще скользила на шпалах. Когда она уже готова была отстать, из соседнего вагона выскочил мужчина в гимнастерке без ремня. Он подождал мою мать, протянул ей руку, они побежали вместе.
— Скорее, скорее! — кричали все. — Держись, еще немного!
Мужчина бежал широким шагом, перед ним болтался из стороны в сторону пустой рукав гимнастерки. Мать бежала безвольно, семеня и чуть не падая. Но вот они настигли последний вагон, мужчина с трудом подсадил мать, а сам, держась за поручень, долго не мог запрыгнуть, его едва втащили.
А потом мать лежала рядом со мной, я смотрел на ее ввалившиеся щеки, прижимался к ней и с горьким страхом слушал ее шепот:
— Вот чувствую, что не доехать мне. Господи, на кого ты останешься… И сахар обронила, а ведь столько выстояла, столько выстояла…
Мы долго не могли уснуть в ту ночь. Она рассказывала об отце, о том, какой он добрый, работящий и как ему тяжело жить без нас. Говорила о людях, учила меня быть со всеми приветливым, чтобы каждому захотелось мне помочь. Я сознавал, что мама говорит со мной не просто так, и все сильнее чувствовал, как страшно даже подумать, что могу остаться один.
Нам еще долго пришлось ехать в Ишимбай. Дедушке Федору стало совсем плохо, тетя Глаша выносила его из вагона на руках — подышать воздухом. Дедушка то благодарно всем улыбался, то плакал, но не говорил ни слова. Умер он тихо, как заснул.
— Отошел, царствие ему небесное, — с легким вздохом, без горя сказала тетя Глафира и закрыла шапкой деду морщинистое лицо. Потом подняла его на руки и вынесла из вагона, точно на прогулку. Ваня тихо плакал, а мне было боязно и странно, что все так внезапно случилось, — был дедушка, играл с нами в охотников, улыбался, а вот и нет его теперь и никогда не будет. Из нашего вагона выносили с закрытым лицом еще кого-то.
Под конец пути заболела мать. Она лежала на спине, ничего не могла есть и только часто просила воды. Тетя Глаша давала ей чистый кипяток и мутную жидкость — настой на стеблях подорожника.
— Ты не беспокойся, сынок, — утешала меня мать. — Я-то поправлюсь. Важно, чтобы ты хорошо у меня ел. — И она старалась разделить нашу еду на две неравные порции — мне побольше, а себе поменьше.
— Перестань от себя отрывать! — сердито прикрикивала тетя Глаша. — Пацанов я и так не обижаю, а у тебя вон кости торчат. Что мужику-то своему привезешь?