Потолковала, посудачила с дочерями своими разлюбезными – Авдотьицей да Гланьшею (меньшуху-то, меньшу́ю, схоронила дочь… эх, время ты времечко… не воротишь родное семечко…) – да порешила Галину ему следом выслать постылую: дескать, пущай укажет ему путь-дорожку к Кочумаевке, следователю-то, да стыдом пристыдит: мол, и что эт ты, мил друг следователь, не дела пытаешь, а от дела лытаешь? – можа, кашу каку не таку с им и сварят… прости Господи!
Вот Галину-то взашей вытолкали баушка добрая да со тётушками – а та упором упирается, точно кобыла необъезженная, брыкается! – а он, следователь, как увидал её, «не то» да «не то» кричит, что оглашенный, родимые мои матушки! Сам криком кричит – да Катерину, зазнобу свою, всё выглядывает – а та, румяненная, за занавескою затаилася, стоит вздыхает! И что делать с девкою?
А только и следователь-то не лыком шит (так-то вот, баушка Лукерья!): дело гражданки Цвирбулихи захлопнул – гори оно синим пламенем! – да в Кочумаевку-то и зашвырнул пошибче: бултых! Ни слуху ни духу! Ничего не ответила речка Кочумаевка – так, рябью лишь лёгкой оделась. А и следователь куды делся: анадысь ишшо тут вертелся?..
А Катитка то-о-олько голову-то в небо запрокинет – а в ей, в головушке, текст уж и кипит – да речью-россыпью на бумаженьку-подруженьку просится – не можется!
А текст простой, просто-о-ой такой текстушко – вот какой… А пошто эдакой – одному Богу то и ведомо…
А и что за страдания-то Катины? Понапишет что – а потом и прочтёт… откроет какую книжку… а её откровения… И рвёт, рвёт… руки в кровь…
И мысль-то ещё мыслится, теплится толь чуток – а уж читается – петля тебе на шею: чёрным по белому прописано, так-то, мол, да сяк-то, страница такая да разэдакая! Вот она, мысль-то, смылась – да пропечаталась, запечатлелась, слышь, в книжице ижицей: ишь, шельма! И книжицу ту ровно нарочно кто тебе под руку: зри в корень! Али с на́рочным каким её, курву, заказным письмом выслали! – оказия, ишь ты, вышла!
Пожар пожаловал алым пламенем – да в Чуров дом!
– Цвирбулин поджигатель – кому ишшо? У, изверг рода человеча! – и заскулила-завыла жалостливо тётка да всё к Кате жмётся, ровно дитё малое, беззащитное, безропотное! – По миру пустил, супостат! Голые мы топерва сызнова! И всё-то погорел-л-ло-о-о! Всё до ниточки-и-и, всё до крошечки-и-и! Всё добро, что копили-сохраняли, всё огонь пожра-а-ал! Ничегошеньки не остало-а-ась! Ни следочка ни следа-а-а! Пепел од-д-ди-и-ин! – Славная песня! А Катя знай лепечет: «пепел»… слово-то уж что красивое… лепое… А после: и потрет дедушки Екима, стало, сгорел-спортился… И пошто ей то в головушку пришло?.. И пошто ей не жалко дома нисколечки? Уж чужая она нешто ему?.. Чужим-чуж-чужа?.. – Ужасть одна-а-а! Пожа-а-ар!..
Да они, Чуровы-то, боле брехали, нежель пожар полыхал! Пожар пожарова́л-пожирал-озоровал-разорял… да узором розовым… озверелый… куражился… (Заради красного словца не пожалеют дедушку-отца!) Чьих рук дело? Знамо чьих… Э-эх! И то, собака-то, она лает – да ветер-то разносит!
Ишь, Чуров дом-от целым-целёхонек, лицом-передом что новёхонький стоит: чего ему сделается? Ну ровно волосок на лысине: людя́м глаз застит!
Что топи, что затопи – ни огнём не горит ни в воде не стонет…
Вот поедут Костя с отцом своим, почтеннейшим Пал Фёдорычем, в город да Катю с собой берут. А уж чего сто́ит нашей девице испросить на то позволения у тётушек да у баушки Чурихи… о том лучше и вовсе помином не поминать – так-то оно покойнее сказывать!
Едут. На Кате платьице тако простенько: синенько, в цветочек махонькый; босоножки самы что ни на есть дешёвеньки, клеёнчаты: пяточки-розочки посвёркивают-кивают вон, пальчики, что пуховые подушечки, выглядывают; сумочка кака-никака…
А только Косточка во все глаза-очи глядит на свою умочку, на любушку свою голубушку: шибко ладная – не наглядишься… да что Косточка, вон и батюшка его краешком глазка, да из-за газеты, да исподтишка, да Катюшкину красу наблюдает…
А уж ничего такое от неё и не скроешь – не укроешь, ой не укрое-е-ешь! Вот она видит то да нарочно Косточку и подначивает – на ушко́ ему шепчет: уж куда ей, дескать, Катитке коченёвской до городских – а сама так улыбнётся, что наш Константин сурьёзный инда истает под лучами той улыбки русалочьей! Вот она какая, Катя-то, Катерина игривая!
Сойдут на станции – сейчас мороженое лижут нежное! А Катюшка-то наша на карусель – и катается-кружится, куражом куражится: коса русая, русалка раскосая…
А Косточка уж истосковался по Катьшиным что кружевным речам журчащим: кружат те речи головушку пуще карусели, истый крест!