– Да не! Татьяна-то с цы́ганом убегла.
– И то, убегла! Пёс ей дери! Ой, а что красивай был цы́ган, ой красивай: волос чёрнай, вьющий, густой! Ох и хорош! Ну такой из собе поста́снай… Да рожею-то сокол, а умом-то тетерев: колченогую за себе взял! Э-эх! Увозом её увёз, волхви́тку эдакую. Тольки свистнул – не успели оглянуться! Только рубаха красная и сверкнула!
– Она, видно, и́нная, Татьяна-то колченогая. Очи у ей, у Татьяны-то, янтарны якоря…
Баушка сейчас корить-укорять Катьшу – лапушку нашу непутёвую:
– Куды конь с копытом – туды и лягуша с лапой! – да и продолжает свой нехитрый сказ: – А уж что дядя Григорий сокрушался! Криком кричал, волосья пеплом посыпал: увёз, кричит, супостат окаянный, упустил я, кричит, Татьяну: с-под самого носа свёз! Ох, кричит, проспал я, старый…
– Да не, это он криком-то кричал, кады кобылу у его хтой-то скрал.
– Авдотьица… Гланьша! – цыкнула старица. – Ну-ка онемей… – и призадумалась: – А кобылу-то не цы́ган скрал?.. – А и было ль то, кобылольто?..
Был-жил Матвей Иваныч. Жил он в Москве, на Сретенке; говаривают, и стишки складал – иными словами, слыл старым московским сумасшедшим. Жил он в коммунальной квартирке московской со своею суседушкой-страстотерпицей Марфой Игнатьевной (как сама она себе прозывала), жил скрытно, тайком, один-одинёшенек…
Стало, к ему-то предстояло держать путь Кате нашей непутёвой, как придёт пора ей времечко…
Живал-бывал себе что во само́й во Москве Московской сумасшедший тамошний-таковский Матвей Иваныч по прозванию Чуди́нов: и то, чудил чудаковато – глядел виновато.
Тётушки – нешто вражи́ны какие? – готовы́ Катюшку отрядить что за девять девятин, в десятое царство, лишь бы Галину постылую с рук сбыть – взамуж отдать: приданое на полке пылится – дева никому не сгодится.
А Катюшка уж и такая она сякая, раскосая-косая, соком медоточивым сочится – не приведи Господь какому случа́ю случиться! Неча и часу часовать, неча и ждать-пождать.
Матвей Иваныч-то на Сретенке тёрся-обретался – волос седой, плащ серый худой, уж что латаный-перелатанный, почитай все перила – все площадя им вымел, милейший наш Матвей Иваныч, да со Сретенки: за угол свернёшь – сейчас встренешь.
Ах ты время-времечко: сказочка сказывается – времечко мечется – вервие свивается… сучится ниточка – тянется… часочек за часочком… минуточка за минуточкой… ни словечка не утаишь…шь…шь…
И только друг на дружку глянули – сейчас всё и поняли: за руки взялись, да очей-то стыдливых не подымут – росплеском не расплескать бы тайну тайную, их связавшую…
Вот через реченьку чрез Кочумаевку переправу справили…
И куда несли её ноженьки-то белые, белые да быстрые-резвые, свет нашу девицу да Катеринушку? И куда она, девчоночка, поторапливалась, куда голову сломя поспешать-то поспешала? Попрощаться-распроститься на веки вечные с чистотой своей что девичьей, с непорочностью да с невинностью? Помахать ей рученькой белою аль отдать супостатам-вражи́нам-злоязычинам? А и куда она, девственность, кинется: аль котомку на плечо – да в скиталицы?..
Ох, Царица Небесная, что это деется, что это пишется! Ты прими, прими, Царица Небесная, чистоту что Катеринушки в своё лоно непорочное, приветь-приголубь её!
Ах и девица-девчоночка, поспешай, поспешай! Ах и глупая, поторапливайся! Отдай храмину свою белую на поругание да на осквернение – нешто чистой всё из воды выйти хочется!..
И сейчас Кочумаевка будто голову пригнула, пальчик к губам приложила: тшш-шш-шш… шуметь не шумит – прислушалась, затаилась… глаз поднять не подымет: застыдилась…
И видится Кате: не Кочумаевка то, а большущее полотенце-полотнище, что мостком перекинулось охранительным, да только не белое оно, полотенце-то, а всё как ни есть красным-красно: закатным светом солнышка пропитано-облеклось, ровно кровушкой, что течёт-течёт по капельке с полотенца того, предвещая гибель буйной головушке доброй нашей девицы… А солнышко-то что закатное: так наливным румяным яблочком на зубок и просится…
И раскинулась наша красна девица не то реченькой безудержной, не то скатертью белотканною, не то землюшкой рассыпчатой – и Косточка наш, добрый молодец, всё глубже и глубже входил в ей, в мякоть сочную, в плоть медвяную: входил в ей по колено, по пояс, по са́мы по́ плечи… пропадай, пропадай, головушка…
А течёт-течёт кровушка… чаша полная – не испить во веки вечные…
– Катя!.. – и поспешно прикрыл рот ладошкою. Имя выскочило, имя выпрыгнуло, само, без и́спросу, без дозволения… имя кругленькое, имя-имечко… Катя-катышек… – Катя… Катюша… Ты жена мне теперь, Катерина!