– Какая же я жена? Какой уж ты муж…
– Нежная моя, дай прижмусь к тебе…
Застыдилась-зарделась наша девица красная, зоренька ясная: вся-то пышет она, вся-то горит огнём огненным, пла́меньем пламенным. Разбежалась буйная головушка – и сейчас в Кочумаевку, да русалкой розовой…
Приняла её реченька ласково: рученьками шелковистыми обмыла-обвила, волнами, что покрывалами, облекла-сокрыла, речами журчащими да быстрыми обволокла-закружила… да на ушко́, да шепотком… да щекотно…
А Косточка на бережку стоймя стоит, что неприкаянный, на невесту на свою дивуется…
А уж как вышла она… Царица Небесная! И описать не опишешь: перо скрыпит-спотыкается…
А как сказывают: вот возжелаешь женщину – сейчас ступай на место на лобное, да сложи свою буйную головушку, да не раз сложи, да не два, не три, но свершай ритуал сей кажну ночь, кажну ночь обагряй кровью жертвенной покрывала-простыни белотканные! Искупления опосля жди-пожди совокупления, искуплением жизнь новая явится-искупается, жизнь новая, незапятнанная.
И как яблочко в небе зарделося – сейчас в глаза друг дружке глянули – и на Кочумаевку!
Прибежали – никак отдышаться не отдышатся: что за диво дивное – речки нет как нет… ровно в воду канула… Только пропасть одна и чернеется, ощерилась ртом старческим с осколками гнилых зубов-камешков…
А уж бабы шумят коченёвские:
– Это где это, люди добрые, видано, чтоб река запропала пропадом, как есть, сгином сгинула? Сквозь земь она, что ль, провалилася?
Катя наша очи-то потупила: ах она, Кочумаевка, родимая реченька, мудрая головушка! Не могла она людям на глаза-то показаться, не могла не расшептать тайны страшной, тайны своей крестницы – ин сама сокрылась странница-страдалица…
Глянула Катя в глаза Косточке: стало, не бывать тому в другой раз, что было меж ими ноченькой… схоронить венец откровения первой невинной близости… знать, вторая близость – изгнание – потому повторение… повторение не творение – потому отворот-поворот… знать, искать надобно иных путей, а и реченька стезю такую выбрала: узкую извилисту стёжку-дороженьку…
Ни слова не молвила наша девица, а только Косточка успел-сумел уловить мысль её стремительну – крикнул:
– Змея подколодная! – да погрозил безвинной страннице, реченьке.
Бежит-несётся Катя наша, что голубка сизокрылая, потерявшая своих детушек – птах малых! Бежит бегом, и не оглянется, и не задёржится ни на миг, ни на мгновение! Бежит-бежит: раскраснелась-разрумянилась, запыхалась, пышная раскрасавица!
Костя за ей еле-еле поспевает: а уж что спотыкается, а уж что запинается! Ой ты гой еси, красная девица, и куды поспешаешь-то?
– Пал Фёдорыч! Пал Фёдорыч! – криком кричит, а уж крик-то что пламень пламенный: языком тот пламень прозывается, когда рвётся он, ветром раздуваемый, рвётся стремительно, безудержно! – Пал Фёдорыч! Пал Фёдорыч, родимый! – и выдохнула: – Кочумаевка ушла…
– Лапушка! Девонька! – Пал Фёдорыч залюбовался нашей Катею: оторвал глаза от газеты. – Золотая, загадочная! Как же ты жить-то будешь? – и… сызнова спрятался за газетою…
(Пал Фёдорыч, он такой, Пал Фёдорыч, он на Коченёво сквозь очки дивится, Пал Фёдорыч; они у его, очки у его, у Пал Фёдорыча, на кончике носа повисли, на кончике носа; Коченёво сонное слепит глаза, Коченёво сонное; кончик носа что крючочек: очки зацепились…
Катя наша – чур-чур-чур! – раскатистым смехом сперва насмехалась, что стёклышко дребезжащим, опосля послания слать стала: живые письмена выводить на свет божий – с тем и любовь пришла словно бы к нашей лапушке, к нашей девушке, любовь – да к прославляемому ею Пал Фёдорычу.)
– Батюшка, правда, правда! – Костя ка-а-ак вскрикнет, да руки вскинет! И чудно отца-то назвал, батюшком, да кинулся в его объятия, что ветр степной бесприютный!
– Ах ты речка ты, девчоночка ты речка, Кочумаевка! – Катюшка знай всхлипывает! – Журчала себе журчала, жила себе жила… Ах ты девчоночка-речка… Вернулись – а её и след простыл – ушла… Покинула нас… И где речка? И где Кочумаевка?.. – и мается голубушка, и смотрит глубокими глазищами, куда-то внутрь и глядит: там-то, на дне очей, никак и схоронилась реченька-странница?.. – Ах ты девчоночка…
А ведь Кате нашей в ту пору почитай что шешнадцать годков сровнялось-стукнуло…
Все были-пришли. И Сашка Заиграев эдак в стороночке прохаживается, мехи гармошеньки-двухрядочки потрагивает: мол, он случа́ем здесь сказался-оказался. И Нюрка Рядова, шельма рыжая, тут как тут: без ей-то не обошлось бы!
– Это они, Чуровы, – шепчет – шары её бесстыжие! – какой-то тётке пузатой, – нарочно Катьку-то спроваживают, ага! – и головой покачивает: дескать, уж она всё про всё знает-ведает. – Галину им с рук сбыть надобно – вот они молодку-то и гонют со двора: да тольки поздно хватились-то! – и косит своим глазком масленым. – Галина-то ждать-пождать не стала – к Цвирбулину прижалась! – и ну хохотать, шалава ты рыжая! – Они, Чуровы-то, рты пораззявили: думают-мнят, Катюшку отошлют, красотулю писаную, она, Галина-то, и опомнится! Как же! Что, баушка Чуриха, профукала унучку, не прочухала? – и грозит ручищей дому Чурову! – Ну, Катька-то задаст вам, уж помяните моё словцо, задаст: пропишет прописью!