– Загнешь тебе! – Марфа Игнатьевна махнула рукой да на палец плюнула. – Знаю что говорю-то! – и засуетилась, и закудахтала: – Ко-ко-ко! Деточка, а ну-ка я угощу тебя блинками! Блинки свеженьки-ладненьки! Корочка с хрустом! Ко-ко-ко! – и давай Катю обхаживать речами маслеными! Девушка румяная к столу пригнулась, скатертью полотняною покрытому, ища глазёнками испуганными помощи у Матвея Иваныча. Тот знай посмеивается да чаёк попивает с блюдечка!
– Грех это, Марфа Игнатьевна, блинками-то разговляться нонече! – и опять чаёк отхлебнул: ух, горячий! Больно губы-то обжигает! – Как-никак, а пост!
– Ты-то мене поучи! – огрызнулась рассерженная курица: руками машет крыльями. – Супостат… «Пост»! Я вон давече в церкву ходила, так отец Михаил и сказывал: мол, не то, говорит, важно, что в рот-то входит, а то, говорит, что выходит! Вона как! – Марфа подняла указательный палец, да и икнула, грешница, – сейчас устыдилась, глаза опустила. – То душа с Богом беседует… да… А старуха одна… ну, блаженная, и обратись к ему, к отцу-то к Михаилу: я, грит, батюшко, нонече не имаю средствий пост-от соблюдати; это ж, грит, надоть кажнай божий день хрукты-овосчи, грибы-ягоды исти, орехи грызти – а у мене, мол, скудость такая, что хушь криком кричи – не спекутся калачи. А отец-то ей: и что, молвит, возьмёшь с тебе, дочерь моя, ешь, грит, что Бог дал… А ты мне «грех»! Знаю я что говорю! А она, – старуха ткнула пальцем в Катю нашу пунцовую, – девчонка молодая, ядрёная! Ей твой чай пустой да побасёнки – тьфу! Кушай, деточка, не слушай его, охальника старого! Себя заморил, жену-покойницу заморил, дочерь заморил… – и поставила пред самым носом Катиным огромную тарелку, а на ей, на тарелке-то, блинки, да румяные, да пахучие, да с золотистою хрустящею корочкой! Ой! Катя слюну сглотнула – а глаза-то голодные что елеем сочатся масленым! Тут тарелка качнулась – блинная гора шелохнулась: вот-вот упадёт… да не в рот…
– Пизанская башня! – шепнул Матвей Иванович.
– Ну а я что говорю: охальник! – поймала шепоток ловкая Марфа что Игнатьевна. – И ведь учёный человек, музы́ку детя́м учительствуешь (и как дёржут толь тебе!), – а такую ахинею, да без запинки, несёшь – страм один! Девчонку бы постыдался, что ль! «Пузанскую башню» удумал ку́ю-то!.. Барышня ить… Ешь, ешь, дитятко! – (Катины голодные глаза молили Матвея Иваныча о пощаде – тот мигнул одобрительно, а сам и трет и трет ниточку.) – Да ты садись вон на кушеточку: у его все стулья шатаются! – и метнула в сторону Матвея Иваныча победоносный взгляд.
– Ух, Катенька, смотрите! – не унимался тот. – Это ж ложе прокрустово! – Катя зарделась, стыдливая! А в руке-то её блин истекал маслом румяненный, с пылу с жару: ишь, тоже зарделся! У-ух! И вкусно же!
– Да ты что мелешь? «Хрустово»! Сам ты «хрустов» – вон скрыпишь весь, что телега немазаная! И стулья-то у тебе шатаются, и диван-то продавленный! А это вещь вечная! – и Марфа Игнатьевна что есть силушки саданула по видавшей виды потёртой кушеточке. – Ей и́зносу нет! На ей ишшо Вася-покойник сиживал – царствие небесное! – и я, даст Бог, досижу! А то «хрустово»! И слово-то како вымудрил! Ишь ты!
Катя меж тем блинки уминает, умнёшенька, да украдкою, ровно какая преступница, на Матвея Иваныча поглядывает непреклонного, да Марфе Игнатьевне внимает…
– А отче Михаил-то, покайтеся, рабы божие, рече, бо усе во гресех погрязли, – и перстом указует! Вона как!
– Ну и что, – Матвей Иваныч знай чаек хлебает, да ниточку перетирает, – раскаялись во гресех-то? – и смотрит на Марфу Игнатьевну лукавым глазом: ишь, шельма рыжий!
– Да какие мои грехи-то? – всполошилась старуха обиженная. – Всего и грехов-то: давече вот инвалид кой-то на деревяшке – нелёгкая его принеси! – так толканул мене, инда искры с глаз попадали! Да напирает, паразит: так и лезет, так и прёт. Я – не будь дура – возьми да и скажи (это уж точно, бес мене попутал, окаянный!): куды, мол, прёшь, гриб ты безногый? Вот и все мои грехи! – старуха на Матвея Иваныча недоверчиво глянула – тот едва удержался от смеха: ирод его родственник, охальника!
– А почему гриб-то, Марфа Игнатьевна? – ишь, закатился, чай-то расплескал!
– Да потому, Матвей Иваныч, что шляпа у его большущая така на глазах – всё потому! – и отвернулась, довольнёшенька!
– Ну и что, отпустил грех-то сей отец Михаил? – всё шутки-прибаутки ему!
– Дык за то мене Господь уж наказал, – Марфа развела руками. – Села я той же вечер вечерять – да эдак каши-то горячущей и хватила не подувши – ну, язычино-то мой и повис что лопата: весь чирьем изошёл! – Матвей Иваныч чашечку-то с блюдцем на стол поставил: от греха подальше!