Вот Катерина и пристанет к старухе приступом: Марфа Игнатьевна да Марфа Игнатьевна! – и ну ластиться к ней, ну баскалычиться!
– Да чего тебе? – огрызнётся Марфа Игнатьевна. А сама-то довольнёшенька-а-а, ой довольнёшенька!
– Да вот смотрю я на вас, любуюся – и точно не уезжала из Коченёва-то! – Старуха лишь смущённо улыбается: как же, уважила ей девка, ещё как уважила! – Уж не наша ль Вы родом, не коченёвская ль? – Тут Марфа и вовсе застыдится, что молодка, зарумянится: руками машет, ровно жерновами мельница. А Катя знай своё: – И говорите Вы по-нашенскому, по-коченёвскому! А ну признавайтесь-кайтеся!
Ах ты Катя ты Катя, приступом подступает к старухе – та и опомниться не опомнится, пятится.
– Да тутошняя я, московская! – кричит, упирается.
– Не верю! – Марфа и обидится: надуется, что мышь на крупу, глянет исподлобья на девчонку: сурьёзная-а-а!
– Да нешто, Катерина, ты думаешь, что здесь-то живут какие не́люди? – а сама сейчас и расплывётся, довольная: и то, сладостно ей, что вот девку-то привадила! А Катя наша лишь плечиками пожимает да дивом дивуется: и бывает же такое, случается? Ох и чудо чудное… расчудесное…
Вот неделя, другая минула – пообвыклась Катерина наша, пообтёрлась – третья неделя тянется…
Долго ли коротко ль – а столкнулась Катя на кухне с Марфой Игнатьевной.
– Слышь, Катерина, – квохчет суседка-наседка пытливая, – а он музыку-то тобе не включал ишшо? Что-то не слыхать будто, не слыхивать, а? – и лукавым глазком сверлит Катю потерянную. А той-то и есть от чего потеряться: нешто Матвей Иваныч не доверяет нашей девице? Опустила глаза стыдливые, помотала кудрявой головушкой: нет, дескать, не включал – недостойная. – А то гляди, не сегодня-завтра уключит – вот помяни моё слово-то! – и старушка подмигнула ласково глупышке нашей недотёпистой: мол, уж я-то знаю его, голубчика! – Это он, видать, ишшо не пригляделся к тобе. Погоди, скоро и спытает, истинный крест…
И что в воду глядела почтенная Марфа Игнатьевна: через некоторое-какое времечко…
– Катенька, а вот я Вам…
А смущался-то, родимые матушки, волновался-то, содрогался-то, а уж ниточку-то что тёр… А чёрный диск меж тем вился тихохонько ровно каким веретеном…
Катерина оторопела, отпрянула: ей музыку точно в лицо плеснули нечаянно – и она, музыка плавно-плавнёшенько растекалась по коже струйками по девичьей, согреваясь теплом её, жаром пламенным.
Заглянула в глаза Матвею Иванычу… родимые матушки!.. Что дитё беззащитно-безропотное… ну ровнёшенько и кожу-то с его содрали живьём… И вот подойди ты к нему, отними у его жизнь – а ему и жизнь не жизнь: бери, на что она ему? – а только музы́ка одна, лишь дайте в музыку вслушаться!
– Вот… – и руками развёл беспомощно. – Такой водоворот! – а глаза-то, глаза! – Ну что Вы, голубушка?
А Катя вдруг разрыдалась, сердечная, губушки расквасила… и прикрыться хочется, схорониться где… Господи, да что ж это деется: точно… причастилась… причастилась-очистилась…
А Матвей Иваныч с той поры стал иначе смотреть на нашу девицу – она сейчас то приметила! – иначе, по-особому!
Ах ты музыка, музыка-матушка, музыка-кумушка, изумила-измучила мукой мученической, камушком вострым душеньку изранила, матушка, кумушка! Узенькую тропочку проведаешь – дверь к тебе приоткроешь, стройная! Музыка – языком пламенным! Музыка – изюминка заморская сладостно-ладная… И в ладошках стишки комкает…