Вот и другой раз столкнулась Катя на кухне с Марфой Игнатьевной.
– Слышь, Катерина, что скажу-т? Он тобе стихом-т не пытал ишшо? Не спытывал? – А Катя застыдалась, простоволосая, стишата свои в ладошках трет, скомканные. – Ишь ты, чудны дела Твои, Господи! – и пошла кресты на собе класть, насилу угомонилась старая. – Нешто он почитает тобе, а, Катерин? Мене-т измором взял: такую муку терплю мученическую, покуда брехню слушаю эту чертову… И мужуков перестал водить, как ты прибыла, слава Господу! – А и что за мужуки-т? – А все ученые: закроются у его и поют на свой лад – скрозь щелочку толь и летят слова мудреные, больно-то они мне надобны… – Марфа призадумалась Игнатьевна. – И бумагу перестал у мене таскать – у мене завсегда бумажка на худой конец припрятана. Да ты не стой стуканом-то: нешто не видала, пописывает он что́? – А Катя и видом не видывала и слыхом не слыхивала, потому сама до бумаги охотница… – Слышь… – Марфа приложила палец к губам Игнатьевна. – А можа, пужается он, что отымешь у его словцо-то? А, Кать? Язык заглотила? – А Катя-т наша знай себе молчок, да зубья на замок-крючок: никшни́… шкнишш… шш… Катюш-ш-шшка… И стоит что глуподурая: ладошки мокрущие, пальцы чернильные…
И сейчас дверь заскрыпела – и свет каким медом потек по́ полу. Марфа перекрестилась. В щель просунулась голова Матвея Иваныча: там всклокоченный, ровно птенец из яйца выколу́пнулся. А Катя, что тебе преступница, комочек с ладошки в помои и скинула, вот точно шкурку с собе содрала лягушью, да от боли вся искривилась, вся скукожилась, да руки об подол обтерла торопливые.
А и в третий-то раз столкнулась Катя на кухне с Марфой Игнатьевной… да смолчала старуха, потому глаз Матвея Иваныча сиял на плечике Катином, вот ровно не в свою строку вставлен, – да только рот и прикрыла платком… А и что увидала, толь Богу и ведомо…
Всё ждала-ждала наша девица ладная, да потом и осмелилась милая: листочек в кулачок – и скомкала, и стукнула тем кулачком в дверь к Матвею Иванычу, и в щёлочку просунулась…
– После! После! – и рукой махнул, супостат… чтоб ему пусто было… И уста сахарные закусила… залюбуешься, право слово!..
А только с той поры, с того времени Катя наша чистая, белая, сочная и писать-сочинять забыла-запамятовала. Ровно оглушил ей Матвей Иванович: в рот ему заглядывает…
Вот темь пришла…
– Да Вы прилягте, Катенька! – ласково так скажет Матвей Иванович. Знает, старый ты лис, понамаялась за день девчонка, потому горшки таскать за детя́ми пошла: всё денежка, всё вечерять веселей с кашкой да с маслицем. От этого-т дождешься: жену-дочерь заморил… – Прилягте, голубушка!
Как же, приляжешь тут! И мечется, что угорелая, – места себе не найдёт, восторженная головушка! И то вдруг ноженьки подожмёт, то на локоточки обопрётся! А сердце-то, сердце-то так и рвётся, так и рвётся: то начинаются «полуношные разговоры»!..
И не терпится нашей Катерине, млеющей от счастия, сейчас всю себя выплеснуть, расплескать всю, без остаточка – и уж брызжет она, уж искрится она, светлая головушка.
И вот выглянет она тихохонько из-за ширмы (там приют нашла) – а тень Матвея Иваныча круглым шаром пышным по стенке скачет-треплется – один ночник-то слабенький толь и мерцает – глазом лу́пает! – да руки тонкие что лучики, исходящие от того шара круглого! Ох и чудо… спрячется, покуда не приметил…
– Катюша… – и будто зашипит Матвей Иванович: тшш-шш-шш… – Катюша… а матушку-то ваш-ш-шу… я ш-ш-што-то и не припомню совсем…
И Катя что заворожённая: слушала бы и слушала, слушала бы и слушала… ш-ш-ш…
А Марфа за стенкой Игнатьевна затаилась, сердечная…
Вот раз ужнает, вечеряет, чай, Марфа-то Игнатьевна-т. А Матвей Иваныч вдруг откуда ни возьмись – да ка-а-ак ворвётся эдаким дикарём-вихрем в ихнаю с Катею комнату – да на колени пред нашею девою горемычною грохнулся! Истинный крест, так и рухнул: коленочки круглые руками обхватил и дышит, дышит… горяч-ч-чо-о-о… Ширма-то качнулась – и рухнула, четки-т на пол… Марфа толь и ахнула… Так и сидели, соколики, она его седую головушку обняла-приголубила – он уткнулся в её коленочки… У Марфы кус в глотке и застрял…
Вот смотришь иногда на́ небо, а оно, небо, словно льдом серым сковано, – холодное такое, безжизненное, неподвижное. И робкий солнечный глазок проглянет сквозь тот вековечный лёд, моргнёт своим светом рассеянным: дескать, где уж ему протопить эдакую-то толщу толстую? Мигнёт-мигнёт: сначала тихохонько, а после вдруг что такое! – будто потёк лёд, подался под слабенькими лучиками, глянь-ка, растаял! И вот уж хитрый жёлтый глазок выглядывает из этой небесной полыньи ровно из окошечка, слепит тебе глаза своим задором юношеским: вот он, мол, какой, немазанный-сухой, а протопил ведь, ей-богу, протопил!