А меж тем исходили Москву вдоль и поперёк, поперёк и вдоль Катя с Матвеем Иванычем: что калики перехожие, Москву взглядом пожирают – да поражаются, в кажну щелку заглядывают.
А Москва-т, дескать, добрая-предобрая матушка, хлебосольная, первопрестольная… да ещё, сказывают, белокаменная… Ох и замаскировалась ты, матушка, заигралась, родимая! Простушкою какою прикинулась… пастушкою… За нос и водит, Москва промозглая, слякотная… Слышь: плачет-хлюпает: на судьбу, старинушка, жалится… Москва промозглая… А сама на мозг огромный похожа, серый, аморфный… да мозг-то… мыслящий… шевелящийся – и все эти речушки, улочки-извилинки… У, Москва! Да что с ней говорить! Катя чует: ногу её засосало что-то склизко-тянучее! Мерзопакостное!..
Москва квасная квакает-акает сквозняками сквозь скважину… Москва – самка смачная, смазливая… Москва промозглая… Москва осквернена оскалом, оскоминна… Москва – смоква вам… Москва – маска восковая… Москва – ось востока… Москва – скворечница… Москва – мосткам-косами скована… Москва – косматая-космическая… Москва – вас осмеивает скоморошинами… Москва – скамейка страннику… Москва – страница скомканная… Москва – сказки сказывает… Москва – мова… Москва – молва… Москва – самая…
Чок-чок, коченёвское, молчок! Сумасшедшая Катя наша!..
– Модуитси! – Катя вскинула бровки: что-о-о? Марфа Игнатьевна сглотнула, языком прищёлкнула. – Я грю, мордуется. Ишь! – и кивнула на дверь Матвея Иваныча, вставшую стеною грозною пред Катиными робкими потугами достучаться. – Сиди-сиди! – и отхлебнула из большущей чашки. – А там, небось, мо́кредь? – на Катю глянула. – Лывень хлыщет? – Катерина тряхнула кудрями. – Да тише ты! – старуха замахала ручищами. – Разбрызгалась! Пишка хошь? – Катя наша опять что чумная: глазами лупает – понять не поймёт Марфу Игнатьевну! Экое диво! – Я грю, пирожка будешь? – старуха сызнова отхлебнула из чашки. – С пылу с жару, а? – и манит, и дразнит своими причмокиваниями. Катя качнула головой. – А он тебе не пустит, не-е, – старуха замахала руками. – Я анадысь стукнула к ему, тихохонько так… – и не успела договорить почтенная, как полоска бледно-жёлтая по полу юркнула, высветив Катино белое личико: капли дождя ещё не высохли и блестели росинками-жемчужинками; кудри влажные отяжелевшие сбегали по оголённым озябшим плечикам потемневшими струями – глупенькая, совсем продрогшая! Ах ты голубка!
Матвей Иваныч просунул голову в узенькую дверную щель, глянул на Катю глазами сухими злющими.
– А, это Вы… – и захлопнул было дверь, но девица проворная успела подставить ножку: куд-д-да? И вошла, влажная, желанная! Глядела, глядела… Матвей Иванович опустил глаза. Волосы, очи её, рученьки – и всё какое-то новое, неведомое, ароматное – и золотистое, золотистое: кудряшки ли, на лоб, на щёченьки ниспадающие, реснички ли загнутые, кожица прозрачная, нежным детским пушком покрытая – всё золотистое! И вся она светится, золотится, Катя! И стоит себе, ивушка бесприютная, безмолвная… Матвей Иваныч ожёг её взглядом: так что пошатнулась, зашелестела листвой наша ивушка золотистая! И чуть не силой вытолкнул робкую, податливую, гибкую Катерину нашу ивистую…
– Иди чайку покушай! – Эх и добрая же душа Марфа Игнатьевна! Руки-то у неё что плошки большущие, коричневые, пирогами пропахшие сдобными! – Неча сокрушаться! Ирод какой выискался: не пущает! Ты глянь-ка… Ой! – икнула, за грудь схватилась Марфа Игнатьевна. – Наелась как бык – не знаю, как быть! – и плеснула Кате чаю золотистого обжигающего.
– Тоже мне, Саломея выискалась, – что прыщом выскочил!
– Ишь, разошёлся, ровно лёгкая в горшке! О, о! – Марфа Игнатьевна руки в боки! – Беснуется, что угорелый! – и пироги-то, пироги – сами сейчас в рот и запрыгнут! – вытаскивает, да маслицем, слышь, сливочным умащает, да надкусывает – а он, румяный добрый молодец, так и пышет: пышич! – да на Катю-то поглядывает старая, да ещё и приговаривает: – Пирог ты пирог, не ходи за порог! А уж начинка чинная!
– Ей и палец в рот не клади! – витийствует Матвей Иваныч, а у самого глаза-то голодные, ой голодные-е-е!
– Кричи-кричи! – жуёт Марфа Игнатьевна… пироги ли, звуки ли… – Дюжа скусны калачи!
А Матвей Иваныч что шалый стал: не пущает Катюшку – та точно собачонка пороги обивает, пироги на кухне у Марфы Игнатьевны подъедает, да речам, что за дверью за заветною рекутся-пекутся, внимает: сызнова к ему мужик пошел – и ширму во́н выставили.
– Творцы! – Марфа икнула. – Ишь, испетушился! – старуха фыркнула, в дверь к Матвею Иванычу стукнула – тот в крик. – Ишь, словомол! – знай своё Марфа. – Ну а ты чего лахудрой простоволосой косисси? – Кате. – Чаю ему снеси! Сейчас и блинков спросит… Слышь, Катитка-волхвитка, а хто это с им? – Катя наша и прильни к самой что ни на есть замочной скважине глазком вострым: темно, темным-темнёшенько, хоть криком кричи! – Ну? – Марфа с вопросом, а Катерина только плечиками и пожала, да волосиками тряхнула: ишь, русалка! – Ладно, ступай к печи, – махнула рукой недовольная старуха, – да блины мечи! Хто бы он ни будь: голосом голосит – стало, и рот открывает, и блины уминает! Э-эх! Творожить-ворожить! Да ты чего, девка? – А Катя-то наша и впрямь истукан истуканом стоит: всё голос незнакомца тщится уловить! – На-тко, чупура́й млины! – прикрикнула эдак-то старуха – раз-два – а уж на сковороде и шкворнем шкворчит-ворчит, что лывень чури́т! Чур-чур-чур… Ну, Катя-то наша слезами и залилась: так, знаешь, по волосам по русым и текут слёзы, так и текут. – Эх, девчоночка! Не пущают тебе изверги эти! Ишь, закрылися в норке и воркуют во́рком! – Марфа кивнула на заветную дверь – Катя ивистая и того пуще: ревмя ревёт, неуёмная! – Ну ладно, будет! Невеста уж! Орёт что оглашенная! И-и! – завопила вдруг старуха. – Млин подожгла, лахудра! – а Катя смолкла, прислушалась, шалая, а Матвей Иваныч и крикни за дверь: