А Матвей Иваныч-то, Матвей-то Иваныч! Эк разухарился: сокол соколом, рубаха красная… ишь ты…
– Вы представляете… – и разъясняет, и растолковывает: а руками-то машет, на ходу подпрыгивает… а глазища-то… ну так и жгут, так и жгут! Катя что зачарованная: очей с его, с Матвея Иваныча свово, не сводит, да ещё на Костю эдак поглядывает: дескать, глянь-ка, какой лихой! И сияет вся, и светом светится! Ну Катя… А Костя… а что Костя… как говорится, и он там бывал, мёд-пиво пивал: по усам-то, вишь, текло, да в рот-то другим попадало!
Ох и хорош-ш-шо-о-о в Пуш-ш-шкинском-то музее! Уж-ш-ш до чего ж-ш-ш хорош-ш-шо-о-о…
– Красота-а-а! – Матвей Иваныч глаза-то зажмурил, да руки небу, к небушку… – Ну что, по домам?.. – осёкся, на Катю глянул растерянно. – Домой?.. – и жалостливо смотрит так: виноват, мол, виноват… – Музыку послушаем… а?..
– Да у меня поезд… – Константин руки бессильно опустил, стоит что неживой.
– Как поезд? – Катя обомлела: оглянулась на Матвея Иваныча – а он-то что скажет: сам стоит… дитё малое: ручонками развёл, головёнку в плечики втянул… вот оно как развязалось-то… – Что же ты, Костя, раньше-то не сказал? – лапушка наша сейчас заплачет! А Костя молчит…
Проводили-спровадили Косточку, помахали ему ручкою… У Кати ком в горле – идут, слова не вымолвят…
– А парнишко иде? – Марфа их привечает-приветствует. А ей-то что ответишь… так, молчком да бочком: вошли… лица на них нет, а коль есть – каменное… – Никак спровадили?
– Уехал он… – это Матвей Иванович… голос глухой… точно из бочки…
– Ах! Родимые мои мамушки! – и пошла ахать да причитать: ну Марфа, ну Игнатьевна! – О-о! – и головой качает, и рот ладошкой прикрывает. – Да что вы за люди такие не́люди? Не моё то дело, прости Господи! С самого что ни на есть прикатил края крайнего: здрассьте! – Марфа сплюнула. – О-хо-хо! – и всё больше на Матвея Иваныча зыркает: дескать, он, старый охальник, его повадка – пропади он пропадом! – и девчонку на свой лад настраивает!
– Ну будет, Марфа Игнатьевна, будет Вам…
– Да что будет-то, старый ты олух! Прости Господи! Таперича ничегошеньки уж не будет – не станется! – Катерина сама не своя: ни слова ни полслова; личико бледное: ни кровиночки! – Я вон и каравай спекла: думала, сядем как люди, выпьем по чарочке за здравие молодых!
Тут наша дева и молвила:
– Это каких это молодых, Марфа Игнатьевна?
– Вот те раз! – старуха только руками и всплеснула: дескать, вот так та́к? – Ты что, Катерина, скотинишься? Он ить жених твой?
– Кто? – растерялась наша Катя, зарумянилась-замялась, а сама на Матвея Иваныча поглядывает. Тот плечами пожал, глаза опустил – сидит что заморышек: тише воды ниже муравы.
– Да как хто? Он! – кричит старуха. – Костя твой! – и дурнем на Катю глядит, шарами лупает.
Тут Катя и рассмейся.
– Костя? – и сызнова на Матвея Иваныча зыркает, ровно пред им кается!
– А то хто ж? Сам. Я, грит, жених ей – она мне невестою… Не так, что ль? – и стоит, полоротая.
– О Господи! – у Кати руки-то плетьми и повисли. – Нет, ну надо же, а?..
– Я вон и каравай спекла… – залепетала Марфа Игнатьевна, залепетала – да опомнилась! – А-а! – махнула рукой обречённо так. – Делайте вы что хотите, изверги! Моё-то како дело! – и с кухни пулею: только её и видели.
Матвей Иваныч поднял на Катю глаза, слёз полные, встал… дверью хлопнул… ушёл…
Катя кусок каравая-то оттяпала: стоит жуёт, да жадно, да неистово зубами рвёт мякоть белую. А после ровно что вспомнила: спохватилась – и в комнату, а там… гвоздички в вазочке (Катя заплакала: то цветочки её любимые… от Косточки…), стыдливо поопускали свои белые головушки… да на столе рядышком… что это… колечко золотое… обручальное-печальное… да в самую пору нашей невестушке… а варенья, а варенья-то…
Матвея Иваныча дня два духу не было: не спал – не ночевал.
– Ишь, носу не кажет! – скажет Марфа да сверлит Катю глазами-буравчиками: как же, спровадили парнишку, нехристи! – Знает кошка, чьё мясо съела! – развернётся – и уйдёт как ни в чём не бывало… а Катьше и без того тошнёхонько… колечко в комод – да на замок: чтоб не видать его, обручального… гвоздички сами засохли без водички от горюшка-тоски…
Явился… Матвей Иваныч-то! А уж что пьяный-препьяный! Царица Небесная!
– Друга встретил! – а сам едва на ногах дёржится.
– Ага, знаю я того друга! – Марфа из своей двери выглянула, да сейчас и сгинула: не ровён час, ещё и в морду плюнет, антихрист!
Молчали несколько дней-ночей, друг на друга глаз поднять не подняли… это Катя-то с Матвей Иванычем… потом ничего, прошло… по-прежнему зажили, по-старому…
– Подрясников! – Катина головёнка из-за ширмы и выкатилась. – Валентин Подрясников. – Кивнула молча Катеринушка – и опять скрылась за ширмою. – Твоя? – нарочно громко пробасил Подрясников.