– Да что тебе сказать, Валя… Валентин, – завела Марфа речь неторопливую. – Оно, Валя, вроде и пишешь ты заковыристо, хвигуристо, а послушаешь, – зевнула, – в дремь тянет. Ин, сказывают, пишет, словно рожает, другой пишет – лишь перо скрыпит. Вона как, – старуха головой покачала. – Да и что это ахтор у тебе точно штатский какой – ты чин ему дай! – Катя с Матвей Иванычем только и ахнули, толь и переглянулись, соколики: из песни слова не выкинешь!
– Экий ты какой, Матвей Иванович! – Марфа сейчас и выдала. – Ишь, раззявился, что на прозу поэзь! – и в позе застыла: руки в бока – Матвей Иваныч пятится!
Случай поворотил Марфу Игнатьевну к Валентину, случай… слово-то какое… слово диковинное… а и что за случай… тшш-шш-шш… молчи лучше… покуда о том никто и знать не знает… да оно и не случилось ишшо… тш-шш-шш… и случится ли… то Бог один ведает…
Та-та́, та-та́, та-та́ … та́-та, та́-та, та́-та… Все люди как люди едут, а ей метр подавай… Катя на Валентина глаза подняла – тот головёнкой закивал… и сбился с ритма… А тут ещё эта тётка напротив: так и сверлит взглядом! И что она эдакое вообразила себе…
Тряхнуло – Валентин налетел на Катю нашу мечтательницу: ах, простите! – да ладно… Скакнули слова Марфы Игнатьевны: «Да разве ж люди-то добрые на метро-то на етом ездиют? Треплет тебе, ровно какую отымалку худую! А етот… хскавахтер, что ль… ето ж страсть одна: того и гляди, без нох останесси!..» Катитка хихикнула тихохонько – и дальше катится. «Что?» – и руку к уху приложил Валентин: дескать, стук такой – не слыхать ни зги. Катюшка лишь отмахнулась: пустое всё… А тётка щурится, щурится… и что она тщится высмотреть… такое-эдакое…
Ну а тут ка-а-ак качнёт – Валентин и прильнул к Кате нашей… прильнуть-то прильнул… да не отлипает!
– Да Вы что? – опомнилась! А во рту-то привкус такой… приторный…
– Что? Да вон дама, в шубке под котик, и то уж догадалась… Моё почтение! – (Дама фыркнула – ишь ты, фря! – ногами дрыгнула, губу поджала, отвернулась, гордая, – однако краской залилась, зарделась, дамочка.) – И что это я, а? И что это мне надобно? – а сам, подлец, дышит в щёку Катину румяную!
Тут-то наша девица рванулась – да к выходу, да со всех ног! Двери хлоп – и сомкнулись уста! Только что и донеслось эхом: «Сама прибежишь!» – и пунцовенное лицо Валентина замелькало в Катиных испуганных глазах, зарябило, скакнуло, запрыгало – и умчалось в тоннель… утонуло… только его и видели…
А сердце-то в груди девичьей долго ещё ходуном ходило… тра-та-та́, тра-та-та́ … вышла кошка за кота… анапестом?.. Тьфу ты… коты… И довольнёшенька: вырвалась!.. Ах ты Катя, Катя… бедовая головушка!..
А только с той самой поры, с того самого времечка духа Валентинова и слыхом не слыхать и видом не видать: воочию не является… лишь рубашечка красная мелькнула-свистнула… а и на́долго ль?..
И разбежалась наша Катя кудрявая – да ка-а-ак нырнёт в море клеверное! Головку закинула, руки раскинула! Господи, благодать-то, благодать, родимые мамушки! И запах, запах… ах!.. Задохнуться ж можно, с ума сойтить…
Катин глаз, что росинка, по-русалочьи блестит в зарослях клевера; спутанные ветром волосы по поляне покрывалом прозрачным стелются… иль оплели её, полянушку, паутинкою золотистою… Хохотала Катя лохматая-косматая – и голосок её звенел эхом… хом…
– А мы их кашками звали… в Коченёве-то… веночков из них понасплетаем… сказка… – Катюшка сорвала цветочек клевера и ласково трепала пальчиками его мохнатую головушку. – В них что-то такое… сладенькое… – засмущалась наша девонька, вскинула ресницы пушистые – глянула на Матвея Иваныча, что светился какой-то детскою радостью. – А правда похож на колчанчик? – тряхнула чёлкою и прильнула губушками к цветку, пьянящему ароматом своей свежести. – Со стрелами… – и осторожно, двумя пальчиками, выдёргивала из этого колчанчика махонькие стрелы розовые с белыми наконечниками и, щуря глаза, высасывала тот сладкий терпкий яд, коими были они пропитаны! Матвей Иваныч не стерпел.
– Дайте и мне, Катеринушка! – блеснул глазищами – Катерина стрелку выдернула – и прильнул ртом жадным, ищущим к Катюшкиным пальчикам розовым.
Возвращались за полночь. Матвей Иванович склонился к Катерине – её кудри шёлковые трепал ветер разбушевавшийся, что врывался в окно раскрытое поезда, и увлекал за собою – они летели, ровно змейки золотистые игривые! Он склонился к ней, зашептал, касаясь губами ушка оголённого… А она, наша головушка, зарделась и окунулась в букетик розовый, что собрала на поле неверном-клеверном, утонула в аромате дурманящем чуть подвявших цветов.