– Да ты глянь, сестра, у ей-то родинка там-то и там-то была…
– Да ишшо такой-то и эдакий шрамик быть должо́н…
– Да бровь-то одна неровно стелется: точно ерошится…
– Да там-то шишечка…
– Да тут-то родимо пятнушко…
Вот осмотрели будто Катю – поуспокоились, поутихли чуток: выходит, всё на своих местах… Пошли – да и возвернулись, воркуют сызнова:
– У той-то на макушечке ссадинка была… есть… – и в лицо дышат, да жар от свечки-то…
– Ой не знаю, сестра! Чтой-то у этой-то кабудьто носочек заострился, да кожа что полотно застиранное… Ой не знаю… – и снова дышат, дурищи старые!
Пошли будто – да опять и воротились. Катя глазок-то и приоткрой, а тётка – которая из двух, лешак их и разберёт! – свечечкой в воздухе водит – свою непутёвую племянницу крестит! Вот окрестила она ей – да воском на личико нашей бедной спыту́емой и капнула! А уж что заахала-то, боже правый! Катя и то́ стерпела – бровью не повела!
Тётки свечечку загасили – и сейчас за ширму, ровно их ветром сдуло…
Утром чай пьют с блинами да всё Катю осматривают, всё щурятся: та иль не та?
– Чтой-то, Катерина, у тебе точно глаз раскосый сделался? – а другая тётка ка-а-ак в бок толканёт свою сестру наивную: дескать, вот ведро-то худое, пустое ботало! – и на Катерину зыркает: побаивается! А та нарочно возьми да и скоси глаза – тётки шарахаются: вот антихрист иде, а? Окаянная! Не ровён час, оставит заикою!
Катя блины-то уплетает-уминает – блинки тёпленьки, румяненьки – уминает-уписывает, а тётки всё своё: знай присматриваются! А она рот оботрёт: дескать, спасибо! – и за ширму за свою проклятущую!
И уж что она там делает, один Бог про то и ведает! А только будто шуршит какими-то бумажками – всю душу вымотает! Так и сидит до самого обеда сиднем, шуршит! Выйдет, супу понаестся – пошла шуршать! Родимые матушки!
А тётки и спросить не спросят: так напужались, не приведи Господь! Вот осмелились – заглянули за ширму – а она, Катерина-то, листки каки-то перебирает: всё столбцами исписанные! Царица Небесная!
Только и ахнули, только глазищами-то и захлопали: это ж виданое ль диво? Не доведи до греха, Господи!
Вот месяц прошёл, и другой прошёл, и третий – она ни с места: знай за ширмою посиживает, листки перебирает!
– Ты, Катя, работать что́ думаешь? – заведут тётки разговор, а сами и глаз поднять на Катю стыдаются – так и есть с чего! Катерина-то – прости Господи! – уж до того засвинела, до того засвинела… безвинная головушка! Сидит жирномясая, жормя́ жрёт, что бочка бездонная, с места не сдвинется! Это ж страм какой! Всё булки, да кренделя, да блинки маслены… уж вон и в дверь не пролазит! Царица Небесная! Повисла у тёток на шее, что камень каменный!
А его книги и пахнут будто по-особому… Господи…
Ах вы, книжки-книжечки! И все-то поля ваши белые исчирканы чернилами чёрными, да рученькой Матвея Иваныча! И все-то вы в закорючечках да в галочках, поля белые, поля книжные. А на каких полях ныне обретается почивший в бозе читатель ваш, Матвей Иванович, душа чистая, невинная? Аль на Елисейских? Аль на тех на клеверных?.. И реветь ревмя, родимая головушка! Ах и полно, полно, ласточка! Не вернёшь, не вернёшь соколика ясного – одни чёрточки да значки от его осталися… осколочки земного присутствия…
А стихи, столбцами записанные… Взять хотя бы эти… аль вот те… И слезьми обливается…
А тут что такое?.. «Кате посвящается…» Батюшки-светы!.. Листок-то пустой… пустёхонький… Катя глянула на другую сторону: пусто… Странно… А после словно в сердце что кольнуло: да это Матвей Иваныч стихи хотел посвятить нашей Кате – да не успел, упокойник… а ведь они, стихи-то, должно быть, жили в его буйной головушке, жили ведь поживали, но на бумагу не вышли, сокрылися… и где-то они есть… а как прознать… хоть бы весточку послал махоньку… с того света весточку…
Ин кажный мнит себя причиной Катиной кручины. А только и где она, причина: круг ведь круглый – пошёл, покатился, закрутился… Катя-катышек…
Баушка Чуриха (очи сощурив-счурив): чур-чур-чур! Кручина ль ди́вчину скрутила-покатила? Так тобе, так тобе…
– И этот чтой-то морду не кажет! – всплакнут, бывало, тётки. – То не знали, как и отвязаться от его, а тут будто скрозь земь провалился! – и пошли сокрушаться, сердечные. – Уж хушь бы он, что ль, колоду эту с места сдвинул проклятущую! – да рукой и махнут: дескать, и несчастные они разнесчастные: экий довесочек – да на старость-то лет!