– Глянь-ка, явилси! – ка-а-ак закричит вдруг криком тётка. – Ишь ты, прознал про Катерину-то! – и давай в ладоши хлопать, заполошная! – Вот радость-то! Можа, хошь ентот… – и машет ручищей невесть кому.
Катя – что бешеная! – сейчас за ширму: затаилась, да ещё и руками лицо обхватила: сидит-колотится!
– Катя!!! – Господи, пришла, пришла её смертушка! – Катя!!!
– Погоди, Костя… – это она из-за ширмы: одними губами и прошептала… А сама ровнёшенько к койке приросла…
– Господи, я не знал, не знал, что ты приехала! – а у самого голосок дрожит, точно его ветрище треплет лютый! – Катя… я…
– Стой, Костя, остановись…
– Ну одевайся, одевайся – я подожду… Я, как услышал, Катя, что ты здесь… я… Катя, я… Где ты, Катя?
– Я прошу тебя… – и заскулила беспомощно.
– Катя, что с тобой? – задышал, словно худая гармонь! – Ты не хочешь видеть меня? – и сам, не ровён час, завоет!
– Нет, Костя, уходи… я прошу тебя… пощади меня, пож-ж-жалуйста!..
– Хорошо, Катюша, хорошо… – торопливо. – Я уйду, уйду… не волнуйся только… уйду… – и пошёл: к двери зашаркал.
– Ну что? – тётки ему, вот заполошные! – Не вышла? – а в ответ молчок. – Вот антихрист, а? – и давай причитывать. После попритихли, шептались… долго шептались… о чём?.. – Дай Бог тебе здоровьечка, милок! Заходи!..
Так Костя стал приходить кажный день. Придёт, сядет – и сидит. Она, Катерина-то, гнать его – он ни в какую. Пообвыклась – куды кинешься: стала разговоры разговаривать, но сама выйти не выходит, из-за ширмы речь и ведёт…
– Там Галина пришла. Пущать, что ли? – Катя рукой эдак махнула: дескать, пущайте, Галина-то ей не страшна – того и гляди, сама испужается.
Так оно и вышло. Увидела Галина Катю – точно остолбенела: глаза лишь шальные – сейчас и выскочут! А потом вздохнула, руку к груди приложила – отошла: видит, не соперница ей нынче Катя по части женской красоты – вот и успокоилась, инда подобрела: кулёк конфет да баранок связку сестре протягивает: ешь, мол, сестрица родимая, ешь на здоровье, ешь, пока не почерне́шь!
– Тот-то никак и впрямь влюблённай! – зачала вдруг тётка нечаянно. – «Люблю, – кричит, – Авдотья Екимовна! Пуще смерти… погоди… пуще жизни, – кричит, – люблю!» – Тут Галина, прослышав про такие Костины слова, пообмякла, лицом помрачнела. – А ты, Катя, спытай его! – продолжает тётка. – Вот, дескать, кака я нонече, Киньстинькин! Выйди да объявись пред им. Коли истинно любишь, бери, мол, кака я есть! Вот таковское моё словцо тобе, Катерина! – Катя же сидит истуканом каменным. – Ну, не знаю я, какого ишшо рожна тобе надобно!
А Катьша наша лишь конхветочку и посасывает да бараночкой-то и похрустывает! И навязалась же, Господи…
А Катя меж тем сожигала писульки свои – то писульки ещё коченёвские, домосковские – пробежит эдак глазищами – а глазища-то что жернова мельничные: так и крутятся, так и вертятся – того и гляди, из орбит повыскакивают да и покатятся… ой, страстушки! – пробежит, после цоп рукой – и мнёт, мнёт судорожно, лихорадочно, точно ей и прикоснуться-то противно к бумажкам тем нечистым; вот покуражится всласть – и сейчас в огонь, в огонь их! А он, огнь-то, медленно-медленно так ползёт-наползает на бумажку беспомощную: уж он ползёт-ползёт, ползёт-ползёт – а потом ам-м – и сожрал, и нет бумаги той, и словес нет, что от боли будто корчились-изгибались-плавились… пшик, пустое место… пепел один – дунь – и осядет пылищею серою…
Уж и жгла она жгла, бедовая головушка, безудержно, неистово…
Тётки, те толь ахали, крестились: никак совсем в уме повредилась, сердечная…
– Чтой-то, девки, хтой-то кабудьто жгёт что? – баушка Чуриха носом повела – а нос, вот ей-боженьки, точно живой: то сокращается, то вытягивается, сокращается-вытягивается! Ну ходуном ходит, ровно меха у старой худой гармонии! – Я енту саму гарь носом чую! – и снова принюхивается. Тётки глаза поопускают: да и что скажешь-то? Вот и помалкивают, головы в плечь втягивают – и сидят, что бабы каменные. – Кабы и́збу не спалили: шарами лупаете! – но слаба уж баушка Лукерья, слаба: так, ручонкой и махнёт толь, а ручонка что прутик сухой – сок весь и вышел! – Это она, небось, палит? – Тётки переглянутся испуганно. – Ну ета, пузатая? Иду анадысь – а она эдак зыркнула на мене… прости Господи… Зачем в и́збу пущаете? – Тётки помалкивают, послухивают, кивают головёнкою. – Я ей: хто, мол, енто? А она опеть зырк на мене – и пятится! Тётка кака-то! Там ножищи, там икри́щи… Пошто в и́збу пущаете? Ишшо спалит и́збу-то, толстозадая… – и пошла лопотать невесть что. Носом только и поклёвывает, старушка-вековушка придурковатая… – Я ей: хто ето, мол? А она зырк… Лицом, правда, белая… И то, и́збу спалит… Пущают… Тётка кака-то… – и лопочет, и клюёт-поклёвывает носом баушка Чуриха…