– Да хоть в кавычки… хоть многоточием изойду весь… хоть восклицательным знаком пришпиль меня… лишь с тобой, лишь с тобой, Катя… без тебя я пустое место в скобах…
А Катя и изведётся вся: ну как, ну как разъяснить ему?.. Ах ты Костя ты Косточка, Косточка-точка…
– Я понял, Катя, – Костя вздохнул, опустил голову: задумчивый, молчал мучительно, глаза у него такие… такие глаза-очи… – Ты… ты… проходишь мимо… всегда проходишь мимо… дымчатая… облачная… мимо… мимо… – Катя наша… а впрочем… мимо так мимо… Вот и идёт она, горемычная: тридцать три пары железных башмаков поизносила, тридцать три железных посоха поизломала – и идёт, знай себе идёт: тихохонько, лебёдушкой да павушкой… и никто-то – ни единая душа! – не остановит ей, не окликнет, не позовёт… но зовом истинным, зовом чарующим, так, чтобы… э-эх… мимо… мимо… мамочка… моченьки нетути… нет пути… мимо… мимо…
Костя ушёл, а она ножницы схватила, да косу-то свою под самый под корень-корешок – родимые матушки! – и оттяпала, как есть, под самый под корешок! Да в окно её, в окно и зашвырнула, что змеюку подколодную! Пусть в пылище валяется-извивается!
Баушку Лукерью часто на похороны звали. Чуть кто помер в Коченёве – сейчас бабы нашенски и бегут к Чурову дому, старуху кличут: дескать, так и так, баушка Чуриха, такой-то и сякой-то преставился – упокой Господь его душу грешную, раба божьего! – как и что, мол, делати? Ну, старушка шустрая, стало быть, не долго мешкая, платочек на голову повяжет чёренький, платьице какое-никакое – сто лет уж ему в обед – накинет, что там ей надобно, возьмёт – да и пошла-поспешила. Уж она и как обмыть-обкупнуть упокойника, и какие по ём, грешнике, молитвы творить, и что в гробик-то, что в роток-от положить – и про всё-то на свете знает-ведает баушка: первая в Коченёве мастерица и есть по обряду по покойницкому.
Бывает, и просто за советом к ей кинутся: мол, присоветуй, подскажи, старушка-вековушка, мы-то вот так-то сделали, а надобно, небось, эдак-то? А Чуриха окошечко откроет, нос высунет:
– Чур-чур-чур! Меня-то пошто не кликнули? Аль все нонече учёные? Аль всё про всё ведать знаете? – махнёт ручонкой сухонькой сгоряча – и пошла клевать клушкою, кликушею кликушествовать, чехвостить мо́лодежь. – Э-эх! – кричит. – Как люди-то старые делали! Сперва… – и ну потчевать наставленьями нерадивых сродственников вновь преставившегося. Уж она их и так и сяк, голубчиков, и в хвост и в гриву! – А то ишь, все стали учёные! – окошко захлопнет: дескать, в другой-то раз, небось, покличите! И пошла по избе ворковать-чирикать: – Чур-чур-чур! И плач плакать-то надоть! И помин какой справить: кутьицу подать, да блинцы подать, да чтоб ни единого ножа-вилочки – а всё бы ложечки кругленьки-пузатеньки… – и пошла-пошла старушка! – И усе окны-зеркала тряпицею какой, отыма́лкою, позакрывать чёренькой, да песен-то за столом – не приведи Господь! – не горланить… Как люди-то старые делали…
В обчем, первая в Коченёве мастерица и была – уж и сказать-то ничего не скажешь!
Ну а тут случись такое! То при Кате уж и приключилось: это кады Катя возвернуться-то возвернулась – да за ширмою схоронилась; только вот старушка её никак признавать не хотела: нет и всё! Та-то Катя, мол, в Москву ушла за сказками, а эта – тётка кака-то чужая, жирномясая! Ну, что и говорить-то, старая старушка совсем уж была: видать, ум-то весь свой изжила – да и придурковатая сделалась, хушь криком кричи.
Ну а тут и помри человек один – так, человечишко-то никудышный: пропойца пьяный – а всё одно, жалко!
Тётки за порог – да Катерине строго-настрого наказывают: мол, за баушкой таперича глаз да глаз нужо́н – и все окны-двери позапирали на замки пудовые! Катя-то за ширмой схоронилась: завей горе верёвочкой! – а баушка Чуриха по избе шастает, во все уголочки-щёлочки нос свой суёт, вынюхивает: что да как, да пошто не так?
Тут на беду и заиграй похоронный марш! Катя из-за ширмы-то выглянула – видит: старушка носом повела, прислушалась – и сейчас засуетилась, заторопилась, ровно собака шелудивая! Катя испужалась: сидит что истукан какая! А старуха тем временем халат на себе худой-прехудой нацепила: уж где она его и выискала-то, Царица Небесная! – да на двор, да за ворота́! Матушки ро́дные! Катя рот-то и раззявила: и ахнуть не ахнула – сейчас старухин след простыл!